Джон Карр - Мои покойные жёны
— Потому что мы могли вызвать серьезную трагедию нашими… э-э… академическими дискуссиями. Мне пришлось удерживать двух моих прихожан, собиравшихся прийти сюда с намерением совершить над ним физическое насилие.
Этот священник, думал Деннис Фостер, хороший человек в самом прямом смысле слова. Казалось, совесть вызывает у него физическую боль. Он облизнул сухие губы, все еще прижимая к груди шляпу.
— Странно то, — продолжал мистер Беркли, — что никто из нас не узнал Брюса Рэнсома. — Он снова устремил серьезный взгляд на Г. М. — Сэр, я видел вас раньше.
— Вот как? — резко отозвался Г. М. — И где же?
— Это, — ответил викарий, — еще одна странная вещь.
— Почему?
— Это было ровно две недели назад в салоне «Золотого фазана» в Олдбридже. Вы сидели в углу, держа газету перед лицом. А мы обсуждали… ту же тему.
— Вы имеете в виду Роджера Бьюли?
— Нет! Нет! Нет!
Казалось, эти слоги силой вырывают у мистера Беркли, который напряг широкие плечи.
— Я имею в виду, — поправил он себя, — что мы не говорили ни о чем клеветническом или скандальном. Читтеринг, если я правильно помню, сказал: «В газете пишут, что Брюс Рэнсом может сыграть в пьесе о Бьюли». Херберт заглянул в газету и ответил: «Он не может этого сделать, если у него нет рукописи пьесы». — «Ну, вот заметка, а вот фотография, — сказал Читтеринг. — Смотрите сами». Тогда, сэр, я заметил, как вы на цыпочках подошли к нам, прикрывая лицо газетой. — На лице викария мелькнула улыбка. — Совсем как Бирнамский лес, идущий на Дунсинан.[27] Вот что привлекло мое внимание к вам. Но еще более необычно, — добавил он, — что хобби Читтеринга — изучение театра…
— Дорогой мой! — запротестовал Читтеринг.
— Разве я не прав?
— Старого театра! — воскликнул Читтеринг. — Театра тех времен, когда по земле ходили гиганты! До того как расплодились нынешние маленькие театрики, где актеры могут слышать реплики зрителей. Театра времен Ирвинга и Три,[28] Мэнсфилда и Сотерна,[29] Форбса-Робертсона[30] и Мартина-Харви![31] Вот какой театр я изучаю!
Мистер Читтеринг достал носовой платок и шумно высморкался. Г. М., чья сигара погасла, внимательно смотрел на него. Потом он подобрал с письменного стола листы с отпечатанным текстом и оберточную бумагу. Двое других так напряженно его разглядывали, что в комнате, казалось, стало теплее на несколько градусов.
— Насколько я понимаю, сынок, — обратился Г. М. к Читтерингу, — вы интересуетесь написанием пьес.
Мистер Читтеринг от души рассмеялся.
— Если вы имеете в виду маленький учебник, который я часто вожу с собой и часто одалживаю друзьям…
— Угу. Именно его я и имею в виду.
— Если бы я написал пьесу, — заявил мистер Читтеринг, — это была бы героическая драма в четырех актах. Типа той, которую Теннисон[32] написал для Ирвинга в 90-х годах. Культура мертва! — И он взмахнул рукой, словно над могилой культуры.
— Так же мертва, — промолвил Г. М., — как Милдред Лайонс.
Группа встрепенулась, но мистер Читтеринг на это не прореагировал.
— Я искренне одобряю маскарад Рэнсома, — продолжал он. — Да, да, да! Он доверился своим инстинктам. Помните анекдот об Ирвинге в биографии Брэма Стокера?[33] «Этот парень — мошенник! Я играл слишком многих преступников и знаю, что это так!» — Мистер Читтеринг снова засмеялся так громко, что ему пришлось вытереть глаза. — Но боюсь, Ренуик его не одобряет. Ренуик думает, что он заслуживает порки. Бедный, бедный Ренуик!
— А что с ним такое?
— Вероятно, вы заметили, что у него только одна рука?
— Теперь, когда вы привлекли к этому мое внимание, сынок, я могу себе смутно это представить.
— Он потерял ее не на войне. В Порт-Саиде на него напал пьяный португалец с топором. — Мистер Читтеринг сделал рубящий жест. — Ему иногда снятся кошмары об убийцах. Боюсь, Ренуик слегка невротичен. Его хобби — парусники. Он…
Мистер Читтеринг внезапно умолк и поднес руку к мясистой шее. Очевидно, он осознал, что заболтался. Розовое лицо, влажные выпуклые глаза, даже похожие на рыбий скелет волосы, зачесанные поперек потного черепа, заявляли о нужде, которую он тут же облек в слова.
— Прошу прощения. Вижу, Рэнсома здесь нет. Я чувствую необходимость промочить горло — возможно, немного виски, дабы поднять дух и унестись в царство райского блаженства. Еще раз прошу меня извинить. — И он почти выбежал в коридор.
— Я тоже должен идти, — сказал викарий, опустив глаза. — Опаздываю к обеду. Жена будет беспокоиться. Если вы обедаете здесь, джентльмены, вам повезло. У Ренуика отличный стол. Прошу прощения. — И он также удалился.
Деннис Фостер уставился на закрытую дверь.
— Одно упоминание о Роджере Бьюли, — сказал он, — напугало этих двоих, как будто вы вызвали дьявола во плоти.
— Меня оно тоже пугает, сынок, — тихо отозвался Г. М.
Деннис круто повернулся:
— Что вы имеете в виду?
— Бьюли безумен. На сей раз он действительно свихнулся. Черт побери, я должен был это предвидеть!
Второй раз за день Г. М. побледнел. Такое случалось с ним крайне редко, и если бы Деннис знал об этом, то встревожился бы еще сильнее. Г. М. стоял с потухшей сигарой в одной руке и пачкой листов с отпечатанным текстом в другой — его лицо было лишено всяких эмоций. Бросив сигару в камин, он положил листы в ящик стола и закрыл его.
— Если мы как можно скорее не прищучим этого субъекта, он натворит куда худших дел, чем раньше. И его следующей жертвой будет…
— Кто?
— Еще одна женщина. Вероятно, Дафни Херберт.
— Нет! — вскрикнул Деннис.
— Я вас предупредил, — просто сказал Г. М.
Внизу становилось шумно — салон и курительная постепенно заполнялись. Колеса машин хрустели по гравию во дворе, голоса приближались к парадной двери. Внезапно раздался смех. Кто-то заиграл на рояле. Но Деннис едва ли это слышал.
— Почему же вы не можете поймать Бьюли, сэр, если вы знаете, кто он?
Г. М. взмахнул кулаками:
— Какой смысл ловить его, если у нас нет доказательств, достаточных для разоблачения? Дело в Торки не сработает — он об этом позаботился.
— Как насчет убийства Милдред Лайонс?
— Не знаю. — Г. М. нервно потер подбородок. — Здесь он допустил серьезную ошибку. Но достаточно ли этого? Я так не думаю. Что касается Дафни Херберт…
Словно в ответ на упоминание ее имени, дверь открылась и вошла Дафни.
Теперь, когда девушка дала волю своим эмоциям, вся ее робость, которую Брюс назвал бы подавлением чувств, исчезла без следа. Хотя Дафни была знакома с сэром Генри Мерривейлом, она подбежала прямо к Деннису, инстинктивно протянув обе руки жестом абсолютного доверия.
