Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале
У графини никаких предчувствий. Уже несколько дней муж ласков с нею, как никогда. Она ни о чем не подозревает, так что граф может приблизиться к ней сзади и у нее даже мысли не возникнет обернуться. Да если бы она и услышала, как он тихонько подходит к ней, то решила бы, что он собирается поцеловать ее.
А он, вооруженный длинным кинжалом, стоит у нее за спиной. Он знает, куда нанести удар, чтобы тот оказался смертельным. Граф взглядом намечает место и вонзает кинжал с такой чудовищной силой, что его гарда оставляет отпечаток по обоим краям раны. Графиня падает, даже не вскрикнув, и ударяется лбом о край стола. Стол переворачивается.
Разве это не объясняет местоположения раны — чуть пониже левого плеча, почти вертикальной, идущей справа налево?
Доктор кивнул.
— Да и какой другой мужчина, кроме мужа или любовника, может разгуливать по спальне и подойти к сидящей женщине, а она даже не обернется?
— Все верно, — пробормотал папаша Планта, — вне всяких сомнений.,
— И вот графиня мертва. Первое чувство убийцы — торжество. Наконец-то он избавился от этой женщины, своей жены, которую ненавидел до такой степени, что даже пошел на преступление, решился сменить счастливую, блистательную, завидную жизнь на полное опасностей существование преступника, не имеющего ни родины, ни друзей, ни дома, отверженного любым цивилизованным обществом, преследуемого полициями и правосудием всего мира.
Вторая его мысль — об этом письме, бумаге, документе, короче, небольшой вещице, которая — он точно знает — находилась у жены и позарез была нужна ему и которую он сотни раз просил отдать, но жена отказывала.
— Добавьте, — заметил папаша Планта, — что эта вещица была одной из причин преступления.
— Граф полагает, что ему известно, где находится этот жизненно важный для него документ. Думает, что стоит лишь протянуть руку. Но он ошибся. Он обыскивает шкафчики и бюро, где лежат вещи жены, но ничего не находит. Перерывает ящики, поднимает мраморные статуэтки, переворачивает все в спальне вверх дном. Ничего. И тут ему приходит в голову: а не спрятано ли это письмо под каминной полкой? Одним движением он сбрасывает все. что стоит на полке. Часы падают и останавливаются. Еще нет половины одиннадцатого.
— Верно. Это засвидетельствовали нам сами часы, — вполголоса произнес доктор Жандрон.
— Под полкой нет ничего, кроме пыли, которая сохранила отпечатки его пальцев. И тогда убийцу охватывает тревога. Где же этот бесценный документ, ради которого он рискует жизнью? Он приходит в ярость. Как обыскать запертые ящики? Ключи лежат на ковре — я нашел их там среди осколков чайного сервиза, но он их не заметил. Нужен какой-нибудь инструмент, чтобы взломать ящики. И он идет вниз искать топор.
На лестнице возбуждение графа гаснет, и появляется страх. В каждом темном углу таятся призраки, преследующие любого убийцу. Ему страшно, он торопится.
Вооружившись огромным топором, который я нашел на третьем этаже, он бежит наверх, в спальню, и начинает крушить все вокруг. Он словно обезумел: накидывается то на один, то на другой предмет, но тем не менее ведет в обломках лихорадочные поиски — я отметил их следы. Ничего, по-прежнему ничего.
В спальне все вверх дном, граф переходит в свой кабинет, и разгром продолжается: без остановки взлетает и падает топор. Граф крушит собственное бюро, но не потому, что не знает содержимого ящиков, — нет, там может оказаться какой-нибудь неведомый тайник. Ведь не он покупал это бюро, оно принадлежало Соврези, первому мужу Берты. Граф остервенело перетряхивает книги и швыряет их на пол.
Проклятого письма нет как нет.
Время бежит, и смятение графа усиливается; он уже не способен мало-мальски методично вести обыск. Помрачившийся рассудок отказывается руководить его действиями. Граф неразумно, бессмысленно мечется, бросается то туда, то сюда, но десять раз перерывает одни и те же ящики, хотя рядом остаются нетронутые, о которых он забыл. И тут у него мелькает мысль, что этот губительный для него документ может быть спрятан в сиденье кресла. Граф срывает со стены шпагу и вспарывает бархатную обивку кресел и диванов, стоящих в гостиной и других комнатах…
Голос, интонация, жесты Лекока придавали его рассказу поразительную достоверность. Слушателям казалось, будто они сами видели убийство, присутствовали при чудовищных сценах, которые он описывал. Они затаили дыхание, сидели не шелохнувшись, боясь его отвлечь.
— Ярость и страх де Тремореля к этому моменту достигли предела, — продолжал сыщик. — Обдумывая преступление, он надеялся очень быстро исполнить свой коварный замысел — убить жену, завладеть письмом и скрыться. А теперь все его планы рушатся. Столько времени потеряно, а ведь каждая уходящая минута уменьшает шансы на спасение!
Потом он мысленно представил себе тысячи опасностей, о которых прежде не подумал. Разве не может заглянуть к нему в гости кто-нибудь из друзей, как это уже случалось десятки раз? А если кто-то пойдет но дороге, что он подумает, увидев, как мечется из комнаты в комнату свет? Или вдруг вернется кто-нибудь из прислуги?
Граф стоит в гостиной, и вдруг ему кажется, что у калитки звонят; он так пугается, что роняет свечу. Я обнаружил на ковре следы ее падения.
Он ловит какие-то странные звуки, таких он никогда еще не слышал. Ему кажется, что в соседней комнате под чьими-то шагами скрипит паркет. А мертва ли его жена, действительно ли он убил ее? Что, если она пришла в себя и сейчас бежит к окну, чтобы позвать на помощь?
Преследуемый ужасом, он бросается в спальню, хватает кинжал и вновь наносит трупу несколько ударов. Но руки у него дрожат так, что это оказываются всего лишь неглубокие порезы.
Вы, доктор, заметили и написали в черновике протокола осмотра тела, что все раны имеют одно и то же направление. То есть направление, в котором наносились удары, составляет с телом прямой угол, а это означает, что жертва в тот момент лежала.
В исступлении негодяй принялся топтать тело убитой им женщины, и каблуки его сапог были причиной всех тех ушибов без кровоизлияния, что обнаружены при вскрытии…
Лекок остановился и перевел дух.
Он не просто рассказывал о событиях, он изображал, играл их, усиливая жестами выразительность слов, и каждая его фраза воссоздавала новую картину, разъясняла новую подробность, рассеивала еще одно сомнение. Как все гениальные актеры, поистине перевоплощающиеся в того, кого они играют, Лекок иногда действительно испытывал чувства, которые изображал, и тогда подвижная маска его лица вызывала ужас.
— Такова первая часть драмы, — продолжал Лекок. — После бешеного исступления настал черед непреодолимой вялости. Впрочем, отмеченные мною проявления характерны почти для всех крупных преступлений. После убийства преступника всегда охватывает невероятная и необъяснимая ненависть к жертве, и очень часто он начинает измываться над трупом. Затем наступает период неодолимой апатии; нередко убийцу обнаруживают спящим чуть ли не в луже крови, и приходится изрядно потрудиться, чтобы разбудить его.
