Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения
— Под конец дело свелось к двум письмам. В одном они требовали, чтобы «черная доска» называлась «меловая доска». Не черная. Меловая. Я не поверила собственным глазам. Я до сих пор не верю, что разумный человек, какого бы цвета кожи он ни был, может возражать против словосочетания «черная доска». Она же доска, и она — черная! Прилагательное «черный» само по себе не может быть оскорбительным. Всю свою жизнь я называла классную доску черной. С какой стати они пытаются заставить меня иначе говорить на моем родном языке? Но знаете, сейчас здесь, на мысу, под этим небом, перед этим величием, все это кажется ничтожным и мелким. Может быть, все, чего мне удалось добиться, это возвести пустяки в принцип.
Дэлглиш заметил:
— Агнес Поули поняла бы вас. Моя тетушка разыскала протоколы. Рассказывала мне о ней. Она явно отправилась на костер из-за того, что упрямо держалась собственного представления о вселенной и не собиралась его менять. Не могла согласиться с тем, что тело Христово присутствует в святых дарах, одновременно находясь на небесах. Это противоречит здравому смыслу, утверждала она.
Может, Алексу стоило бы взять великомученицу Агнес в покровители его АЭС: ведь она — квазисвятое воплощение рационализма.
— Но это совсем другое. Она верила, что ее бессмертная душа в опасности.
— Кто знает, во что она на самом деле верила? — откликнулся Дэлглиш. — Мне думается, она могла поступить так из упрямства. Просто божественного упрямства! Это меня даже восхищает.
— Я думаю, мистер Копли возразил бы, что она была не права, и не из-за упрямства, но из-за чисто земного взгляда на причастие, — сказала Мэг. — Я недостаточно знаю, чтобы спорить о таких вещах. Но умереть такой ужасной смертью за собственное продиктованное здравым смыслом представление о вселенной… Пожалуй, это замечательно. Когда я прихожу к Элис, я всегда прежде всего читаю надпись на плите у двери. Как бы отдаю дань… Но я не чувствую ее присутствия в «Обители мученицы». А вы?
— Ни на йоту. Подозреваю, что центральное отопление и мебель в стиле модерн привидениям противопоказаны. А вы раньше знали Элис Мэар? До того, как сюда приехали?
— Я никого здесь не знала. Я ответила на объявление. Миссис и мистер Копли поместили его в газете «Леди». Они предлагали бесплатное жилье и питание тому, кто согласился бы делать для них, как они выразились, небольшую и несложную домашнюю работу. Разумеется, эвфемизм этот означает просто вытирать пыль и подметать в доме. Но этим дело никогда не ограничивается. И если бы не Элис… Я даже и не подозревала, как мне недостает женской дружбы. В школе у нас были просто группировки, союзы — оборонительные или наступательные. Объединялись по политическим пристрастиям и никак иначе.
Дэлглиш снова сказал:
— Агнес Поули поняла бы вас. Эта атмосфера… Она и сама дышала ею.
С минуту они шли молча, слыша лишь, как шуршат, раздвигаясь под их шагами, длинные стебли травы. Почему это, думал Дэлглиш, идешь к морю, и вдруг наступает момент, когда шум его обретает новую силу, будто кроющаяся в нем угроза, на некоторое время смилостивившись и притихнув, снова собирает воедино всю свою ярость. Вглядываясь в небо, проколотое крохотными иглами света, он, казалось, ощущал, как поворачивается под его ногами Земля, чувствовал, как таинственно замерло время, слив в единый миг прошлое, настоящее и будущее: руины аббатства; бетонные доты последней войны, упрямо не поддающиеся разрушению; у берега — рассыпающиеся защитные сооружения войны предыдущей; ветряную мельницу и АЭС. И еще он подумал, что, может быть, именно попав вот в такой временной лимб,[26] утратив ориентиры, прежние владельцы «Обители мученицы» и выбрали тот текст. Тут вдруг его спутница остановилась и произнесла:
— В развалинах аббатства — свет. Две короткие вспышки, как фонарик.
Они постояли молча, вглядываясь во тьму. Ничего. Мэг сказала, чуть ли не извиняющимся тоном:
— Я уверена: там был свет. И какая-то тень — кто-то или что-то — двигалась на фоне восточного окна. Вы не заметили?
— Я смотрел на небо.
Она проговорила с сожалением:
— Ну, теперь там ничего не видно. Вполне возможно, мне просто померещилось.
И когда минут через пять они осторожно прошли по заросшей травой кочковатой земле в самое сердце разрушенного аббатства, там никого и ничего не было видно. Молча посмотрели в проем восточного окна к краю обрыва и увидели выбеленное луной пространство песчаного берега, протянувшегося на юг и на север и окаймленного кружевной полосой белой пены. Если тут кто-то и был, подумал Дэлглиш, у него масса возможностей скрыться с глаз долой за обломками бетона или в трещинах на склоне обрыва. Не было смысла, да и реальных причин устраивать погоню, даже если бы они знали, в каком направлении скрылся этот человек. Люди имеют право в одиночестве бродить по ночам. Мэг заговорила снова:
— Конечно, мне могло померещиться. Только я так не думаю. Во всяком случае, ее здесь нет.
— Ее?
— Ну да. Разве я вам не сказала? У меня создалось совершенно четкое впечатление, что это женщина.
Глава 4
К четырем утра, когда Элис Мэар, тоненько и отчаянно вскрикнув, очнулась от ночного кошмара, над мысом поднимался ветер. Она протянула руку зажечь ночник, проверила время и легла на спину. Панический страх покидал ее медленно, глаза пристально глядели в потолок, пока ужасающая правдоподобность кошмара не истаяла в сознании. Это был старый сон, старый призрак, вернувшийся после долгих лет, вызванный к жизни событиями прошлого вечера и неоднократным повторением слова «убийство». С тех пор как Свистун принялся за дело, оно, это слово, казалось, постоянно звучит повсюду, словно носится в воздухе. Медленно-медленно Элис вернулась в реальный мир, явивший себя негромкими ночными шумами, вздохами ветра в трубах, ощущением крахмальной гладкости простыни под судорожно впившимися в нее пальцами, неестественно громким тиканьем часов и — более всего — прямоугольником бледного света за распахнутой рамой и раскрытыми шторами, в котором виднелось усыпанное звездами небо.
Сон не нуждался в истолковании. Это был просто еще один, новый вариант старого кошмара, не такой ужасный, как ночные видения детства, более рациональный, более взрослый кошмар. Она и Алекс снова были детьми, и все семейство жило вместе с миссис и мистером Копли в старом пасторском доме. Это — во сне — было вовсе не удивительно. Просто пасторский дом выглядел попросторнее и менее претенциозно, чем «Солнечный брег» — смешное название, ведь их дом стоял не на берегу, и солнце, казалось, никогда не заглядывало в его окна. Оба дома были построены в поздневикторианском стиле, из тяжелого красного кирпича, у обоих — по крыльцу под высокой заостренной крышей, а в глубине крыльца массивная дверь резного дерева, и каждый стоял одиноко, укрытый зеленью сада. Во сне Элис шла рядом с отцом по обсаженной кустами аллее. Отец нес кривой садовый нож-резак и одет был точно так, как в тот последний страшный осенний день: майка, промокшая от пота, и шорты. Он шагал широко, и слишком короткие шорты не могли скрыть выпирающую из-под них мошонку; бледные ноги от колен до ступней поросли густым черным волосом. На душе у Элис было неспокойно: она знала — Копли ждут, чтобы она приготовила им обед. Мистер Копли, облаченный в рясу и развевающийся стихарь, нетерпеливо шагал взад и вперед по лужайке за домом и, казалось, не замечал их присутствия. Отец что-то объяснял ей, слишком громко и с нарочитой терпеливостью — так он обычно разговаривал с матерью. Самый его голос как бы говорил: «Я знаю, ты слишком глупа, чтобы понять, но я буду говорить медленно и громко и, надеюсь, ты не станешь слишком долго испытывать мое терпение».
