Жюль Мари - Выстрел. Дело, о котором просили не печатать
Страху или боли поддалась Мадлен? Это не важно, но она не смогла сдержаться и застонала. Маньяба сделал знак. Сторожа вынули молодую женщину из ванны. Она выскользнула из их рук и упала. Тогда начался странный, бесцельный допрос, к которому прибегают все врачи в подобных случаях. Вопросы были короткими, резкими, Мадлен отвечала на них задыхающимся голосом, таким слабым, что Франсуа, который оставался на своем месте, с трудом разбирал слова.
— Давно ли вы здесь и сколько времени вы помешаны?
— Я не помешана.
— У вас есть семья, братья, сестры, муж, дети?
— У меня есть дети.
— Сколько?
— Много.
— Сколько? — настойчиво повторил Маньяба.
— Не знаю.
— Какой сегодня день?
— Я не помешана.
— Вы знаете Томаса Луара?
Она молчала. Доктор продолжал:
— Какое участие он принимал в убийстве вашего мужа? Он это задумал или вы?
— Да, кажется, да…
— В каком году вы родились?
— Я родилась?
— Да, сколько вам лет?
— Двадцать шесть.
— Ну, сосчитайте, у нас теперь тысяча восемьсот семьдесят третий.
Мадлен молчала. Маньяба пожал плечами:
— В тысяча восемьсот сорок седьмом?
— Да, в тысяча восемьсот сорок седьмом.
— Умеете ли вы читать, писать, считать?
— Умею.
— Кто изображен на этой монете?
— Наполеон Третий.
— Когда был убит ваш муж?
Снова молчание. Маньяба обернулся к Франсуа Горме и, указывая на него помешанной, вдруг спросил:
— Вы знаете этого господина, который слушает нас? В Бушу он часто приезжал к вам. Узнаете ли вы его?
— Да.
— Скажите его имя.
— Это мой муж, — сказала она с улыбкой, немного приподнявшись и глядя на Франсуа мрачными глазами.
— Нет, ваш муж умер.
— Умер, — повторила она с удивлением и опять упала, побежденная усталостью.
Маньяба безжалостно продолжал, не желая давать ей ни минуты отдыха.
— Давно ли прошло Успение?
— А! Успение было вчера.
— Вы сегодня ели?
— Да, мне здесь очень хорошо.
— Что вы ели?
— Суп, яйца, варенье.
— В каком месяце косят сено?
— В июле.
— А виноград собирают когда?
— Также в июле.
— Если я вас выпущу из этого дома, куда вы пойдете?
— В Париж.
— С кем?
Она указала на Горме.
— С ним, с моим мужем.
— Это доктор, а не ваш муж. Он не может поехать с вами.
— А! — сказала Мадлен, широко раскрыв глаза.
— Вы очень страдали сейчас, когда ледяная вода лилась вам на голову?
Она сделала отрицательный знак.
— Вы не боитесь холодной воды?
— Боюсь.
— Вы, стало быть, страдали?
— Нет. Мне здесь очень хорошо.
— Вы умеете считать?
— Да.
— Считайте.
— Раз, два, три, четыре, пять…
— Сочтите по пальцам.
— Нет, не хочу.
— Почему?
— Потому что мне будет больно.
— Сколько у вас пальцев на каждой руке?
— Пять.
— А на обеих руках?
— Пять.
— Сколько стоит эта монета?
— Десять су.
— А эта?
— Двадцать франков.
— Почему вы убили вашего мужа?
— Вот он…
— Для того чтобы ничто не мешало вам и Томасу Луару, вашему любовнику?
— Да, — сказала она, покачав головой несколько раз и глядя на Маньяба.
— Ну, милочка моя, — сказал старый доктор, — вы зря теряете время. Вы хотите сойти за помешанную, но ошибаетесь при каждом слове. Видно, что вы не понимаете вашу роль. Прекратите эту игру, госпожа Гонсолен.
— Я не помешана, — пролепетала Мадлен, опустив голову на руку и закрыв глаза, чтобы избежать грозного взгляда, которым преследовал ее ученый доктор.
Это первое жестокое испытание было окончено. Мадлен подняли и отнесли в ее комнату. Позвали сестру милосердия, которая переодела ее и уложила в постель. Молодая женщина была так слаба, что не могла сделать ни одного движения. Как только ее оставили, она лишилась чувств.
Маньяба, выйдя из больницы, взял под руку своего товарища и сказал:
— Эта женщина одарена невероятной энергией. Она не дает повода к подозрениям, в этом я сознаюсь, однако по нерешительности, с которой она давала некоторые ответы, я приметил в ней вполне осознанную мысль. Я побежден сегодня, тем не менее сохранил все свои сомнения.
Франсуа покачал головой, улыбнувшись краем губ, и взглянул на него искоса.
— Были люди, притворявшиеся полгода, даже год, с такой же твердостью и с еще большим искусством, чем госпожа Гонсолен, — продолжал Маньяба, — однако некоторые наконец признались…
— А другие?
— О, другие, — сказал доктор, пожав плечами, — они вправду помешались. Это было их наказанием.
Франсуа побледнел.
XX
Целый месяц госпожу Гонсолен подвергали различным испытаниям, но, как Маньяба и обещал Франсуа Горме, сильные средства должны были употребить в последнюю очередь. В промежутках между допросами Франсуа успел устроить второе свидание с Мадлен и предупредил ее обо всем, что намерен предпринять Маньяба. Он предлагал Мадлен бежать и хотел помочь ей в побеге. Она не согласилась.
— Нет, — ответила она, — это значило бы все погубить, выдать наше сообщничество и доказать, что я не помешана. Я крепка. Мысль о твоей любви поддерживает меня. Эти испытания когда-нибудь закончатся, и мы будем жить счастливо. Тогда мы оставим эту страну, которая напоминает нам о жестоких событиях, и поедем, куда ты захочешь. Мне все равно. Однако…
Она потупила голову, а затем продолжила через минуту:
— Я крепка, но в последнюю минуту могу испугаться. Когда почувствую, что моя решимость ослабла и что я не могу больше сопротивляться, я дам тебе понять, и ты постараешься освободить меня из этой проклятой больницы. Не бойся ничего до тех пор. Ты будешь предупрежден — словом, движением, взглядом. Ты поймешь и будешь действовать.
Франсуа ждал, но Маньяба не торопился и методично переходил от одного средства к другому, выжидая время. Теперь он пустил в ход угрозы. Однажды, когда он навестил Мадлен и не смог добиться от нее ни одного слова, он сказал сторожам:
— Завтра, если она продолжит молчать, если не будет повиноваться, приготовьте раскаленное железо. Когда я дам вам знак, приложите его между ее плеч.
