Буало-Нарсежак - Вдовцы
— Я несколько смущен.
— Но вам нечего смущаться! — вскричал он. — Это я буду вам премного обязан. Скажу вам по секрету: я человек скрытный и даже робкий… Да, робкий. Мне требуется невероятно долгое время, чтобы привыкнуть к новым лицам. С вами же я чувствую себя легко, потому что вы хорошо знакомы с проблемами, с которыми столкнулся я… Я имею в виду литературные проблемы… Мы понимаем друг друга с полуслова, и поэтому вам нет цены. Он осушил свой стакан и машинально посмотрел его на свет.
— Ну что ж, — сказал я, — да будет так. Когда приступать?
— Благодарю… Благодарю вас, Серж… С завтрашнего дня, если пожелаете. Скажем, с девяти до полудня и с четырнадцати до восемнадцати… Вас устраивает такой распорядок дня?.. Отлично! Он извлек из внутреннего кармана чековую книжку.
— Нет, не возражайте. Это вам на первые расходы… Одна деталь меня несколько смущает… Ваша борода… Я ничего против нее не имею… но предпочитаю, чтобы вы ее сбрили… Вам предстоит принимать людей… а у Патриса Гаравана привыкли к известному… как бы это сказать… известному стилю.
Черт побери! Гараван стремился вернуть меня к облику, который запомнили свидетели из «Золотой рыбки». Он протянул мне чек. Я прочел вписанную им сумму: тысяча франков. Сложив чек, я суховато поблагодарил. И я знал, что он понял: я не поддался на обман.
Он посмотрел на свои часы — спортивные часы со множеством циферблатов, которые никак не вязались с его черным пиджаком отличного покроя.
— Уже поздно, — сказал он. — Мы возобновим работу завтра. Мне кажется, дела наши идут неплохо, не правда ли? И я представлю вас Оппенгейму, моему продюсеру. Очаровательный человек, и ничего от промышленника. Его цель — не коммерческий фильм, а фильм искренний, способный тронуть зрителя, понимаете? Он проводил меня до лестницы и пожал мне руку.
— Я очень доволен, Серж, очень доволен… Поскорее возвращайтесь!
Дома я долго стоял под душем. Как древние, я верил в то, что вода смывает позор. Секретарь Гаравана! Среди всех гримас жизни эта наверняка выглядела самой отвратительной.
На следующее утро я перевел деньги с чека на свой банковский счет и сбрил бороду. Отныне мое нагое лицо напрашивалось на изобличение. Я позвонил у дверей Гаравана. Меня приняла старая Анриетта.
— Мсье нет дома, но он сказал, что вы знаете, чем надо заняться.
— Да, я в курсе.
Я направился прямо к письменному столу, на краю которого лежала стопка нераспечатанных писем и записка Гаравана:
«Извините меня. Я должен на сутки уехать. Отправьте почту. Благодарю».
Я сразу узнал почерк. Тот самый, что на конверте пневматического письма. Значит, сомнений больше нет. Человек, писавший Матильде, а также наверняка тот, кто звонил ей по телефону, — именно Гараван. Но, по мере того как сомнения рассеивались, мое озлобление оживало. Оно еще больше усилилось, когда я стал просматривать письма, по сути дела, адресованные мне. «Я только что прочел „Две любви“, и роман меня потряс… Ваша столь волнующая книга рассказывает мою историю почти что слово в слово… Какое глубокое постижение психологии и какая тонкость чувств…» По большей части писали женщины. Одна из них начала письмо так: «Мэтр, прочитав ваше замечательное произведение, я почувствовала такую близость к Вам…» Я даже обнаружил в конверте фотографию — молодая женщина в шортах с теннисной ракеткой в руке. Я был не только удивлен обилием писем, поскольку не имел за плечами никакого опыта писательского успеха, но еще и тронут, взволнован столькими знаками уважения. Значит, у меня, такого одинокого, такого покинутого, есть друзья, бесчисленные друзья. А Гараван осмеливался подвергать меня подобному испытанию! Фимиам славы — моей славы — мне приходилось вдыхать опосредствованно, стыдясь и как бы украдкой. Я его убью! Из нас двоих один лишний. Гараван подготовил для ответов визитные карточки. Я впрягся в работу. «Весьма польщен», «Благодарю Вас» и тому подобное.
Иногда я придумывал варианты. Употреблял менее избитые обороты, выражал благодарность в более субъективной манере. Но как бы я себя ни обманывал, я оставался его подручным. Его негром! В десять я все бросил и сбежал, чувствуя, что больше не могу. Прохаживаясь по улице, я выкурил две или три сигареты. Я был волен в любой момент сказать Гаравану: «Вы подлец!» И хлопнуть дверью. Но такая свобода действий меня связывала. Возможно, это звучит чудовищно, но я охотно убил бы Гаравана, однако не желал вызвать его неудовольствие.
Я вернулся, чтобы доделать работу. Я также записал несколько телефонных звонков, условился об одном-двух свиданиях. После полудня я купил черные очки. В них я почувствовал себя более защищенным. Гараван уже был дома, когда я вернулся. Мне пришлось извиниться за то, что я отлучался. Я ужасно досадовал на себя за то, что он засек мою отлучку.
— Да нет же, дорогой Серж. Это мне следует извиниться перед вами. Вы вправе думать, что я — человек неорганизованный: говорю вам, что буду отсутствовать, а сам возвращаюсь ранее обещанного срока. Все это кажется непоследовательным… Но так нынче складывается деловая жизнь… Вы, я вижу, провернули большую работу. Остальное может и подождать… Если завтра меня будут спрашивать, скажите, что мы уезжаем на месяц в путешествие. А через два дня мы переедем в деревню.
Гараван был говорлив. Он, с первого взгляда производивший впечатление человека неприступного, манерного, со мной держался непринужденно. Это выражалось в том, что он слишком много себе позволял и слишком много говорил. Мы играли в игру со смертельным исходом, и тем не менее его голос звучал дружелюбно, а его отношение ко мне выдавало желание произвести приятное впечатление.
— Вы размышляли над нашей историей? Лично я много думал о ней. Что меня все больше и больше смущает, это взрыв, в результате которого наш герой получил увечье… В это трудно поверить… Нет ли в письмах, которые вы прочли, умных критических замечаний?
— Нет. Зато много похвал.
Гараван, стоявший посреди кабинета, руки в карманах, сделал несколько шагов к окну и, приоткрыв шторы, выглянул на улицу, словно за кем-то наблюдая. Позднее я заметил, что эта его привычка походила на своего рода манию, так же как манера, проходя мимо двери, прислушиваться. Может, он любил подслушивать под дверьми?
— Не слишком ли вы скучали?
— От чего именно?
— Читать столько писем. Я покраснел.
— Нет. Немного однообразно, конечно. Хотите, я зачитаю вам выдержки? Он рассмеялся и поднял руку.
— Нет. Увольте. Это по вашей части. Не по моей!… Я сказал, что много размышлял над этим взрывом… В романе можно описать все, что угодно. Но в фильме… Не думаете ли вы, что сцена увечья Робера рискует показаться с экрана несколько… мелодраматичной? И даже слегка комичной? Я запротестовал. Мне надоели эти постоянные намеки.
