Агата Кристи - Загадка Эндхауза
Нам не пришлось долго разыскивать Лазаруса. Он стоял возле отеля, склонившись над капотом своей машины.
Пуаро сразу же направился к нему.
— Вчера вечером, мосье Лазарус, вы оставили коробку шоколадных конфет для мадемуазель, — без предисловии начал он. Лазарус взглянул на него с некоторым удивлением.
— Ну и что же?
— С вашей стороны это весьма любезно.
— Конфеты, собственно, были не от меня, а от Фредди, от миссис Раис. Она попросила меня их захватить.
— А! Вот как.
— Я ехал на автомобиле, ну и завез, конечно.
— Я понимаю вас.
Наступила довольно продолжительная пауза, после чего Пуаро задал новый вопрос:
— А где сейчас мадам Раис?
— Думаю, что в салоне.
Фредерика пила чай. Когда мы вошли, она с озабоченным видом повернулась к нам и спросила:
— Что это за слухи насчет болезни Ник?
— Весьма загадочная история, мадам. Скажите, вы ей посылали вчера коробку шоколадных конфет?
— Посылала. Ведь она просила меня их купить.
— Она просила вас купить их для нее?
— Ну да.
— Но к ней ведь никого не пускают. Как же вы с ней увиделись?
— Я с ней не виделась. Она мне позвонила.
— О! И что же она вам сказала?
— Спросила, не куплю ли я для нее двухфунтовую коробку фуллеровских конфет.
— И ее голос звучал… еле слышно?
— Нет… вовсе нет. Довольно громко. Только как-то непривычно. Сперва я ее даже не узнала.
— Пока она не назвала себя?
— А вы уверены, мадам, что это действительно была ваша подруга?
Фредерика опешила.
— Я… я… а как же? Кто же это еще мог быть?
— Вопрос существенный, мадам.
— Неужели вы думаете…
— Мадам, вы могли бы поклясться, что это был голос вашей подруги, если, конечно, забыть о том, что она назвала свое имя?
— Нет, — медленно ответила Фредерика. — Нет, не могла бы.
Голос был совсем не похож. Я решила, что из-за телефона или, может быть, из-за болезни.
— Если б она не назвала себя, вы бы ее узнали?
— Нет, нет, наверно, не узнала бы. Кто это был, мосье Пуаро? Кто это был?
— Именно это я и стремлюсь узнать.
Его угрюмое лицо, по-видимому, навело ее на тревожные мысли. Она прошептала:
— Ник… разве… что-нибудь случилось?
Пуаро кивнул.
— Она больна, опасно больна. Конфеты были отравлены, мадам.
— Те, что прислала я? Но это невозможно… нет, это невозможно!
— Не так уж невозможно, коль скоро мадемуазель при смерти.
— Боже мой!
Она закрыла лицо руками, а когда снова подняла голову, я увидел, что она бледна как смерть.
— Не понимаю, — пробормотала она, — ничего не понимаю. Все могу понять, только не это. Их не могли отравить. Кроме меня и Джима, к ним никто не прикасался. Вы делаете какую-то ужасную ошибку, мосье Пуаро.
— Не я ее делаю, хотя в коробке и лежала карточка с моей фамилией.
Она растерянно уставилась на него.
— Если мадемуазель Ник умрет… — Пуаро не договорил и сделал угрожающий жест рукой.
Она тихо вскрикнула.
Он повернулся к ней спиной и, взяв меня под руку, направился в гостиную.
— Ничего, ну ровно ничего не понимаю! — воскликнул он, швыряя на стол шляпу. — Хоть бы какой-нибудь просвет! Я словно малое дитя! Кому выгодна смерть мадемуазель? Мадам Раис. Кто покупает конфеты, не отрицает этого, сочиняет небылицы о телефонном звонке, которые не лезут ни в какие ворота? Мадам Раис. Слишком уж просто, слишком глупо. А она не глупа… о нет!
— Да, но тогда…
— Но ведь она кокаинистка, Гастингс. Я убежден, что это так. Здесь не может быть никакого сомнения. А в конфетах оказался кокаин. И что значит эта фраза: «Все могу понять, только не это»? Это же надо как-то объяснить! Ну, а лощеный мосье Лазарус — какова его роль? Что ей известно, этой мадам Раис? Она что-то знает. Но мне не удается заставить ее говорить. Она не из тех, кто может проболтаться с перепугу. И все же она что-то знает, Гастингс. Действительно ли ей кто-то звонил, или она это выдумала? И если не выдумала, чей это был голос? Можете мне поверить, Гастингс. Все это очень темная история… м-да, очень темная.
— Перед рассветом всегда темнеет, — сказал я, чтобы хоть как-нибудь его утешить.
Он покачал головой.
— А та, вторая коробка, которую прислали по почте? Ее ведь тоже нельзя сбросить со счетов, так как мадемуазель не совсем уверена, в какой был яд. Вот еще досада!
Он тяжело вздохнул.
Я хотел было что-то сказать, но он перебил меня:
— Нет, нет. Довольно с меня пословиц. Я больше не вынесу. И если вы мне друг, истинный, преданный друг…
— Конечно! — воскликнул я с жаром.
— Тогда сходите и купите мне колоду игральных карт.
В первую минуту я оторопел, потом холодно ответил:
— Хорошо.
Я ни минуты не сомневался, что он просто решил меня спровадить под благовидным предлогом.
Однако я ошибся. Заглянув около десяти часов вечера в гостиную, я увидел Пуаро, поглощенного постройкой карточного домика. И тут я вспомнил: это был его испытанный способ успокаивать нервы.
— А, вспомнили, — сказал он, улыбнувшись. — Нужно уметь действовать безошибочно. Эту карту на эту, вот так, каждую точно на свое место, тогда они не рухнут под тяжестью верхних этажей. На втором третий, потом еще выше… Знаете что, Гастингс, идите-ка спать. Оставьте меня наедине с моим карточным домиком. Я прочищаю мозги.
Часов в пять утра меня разбудили, растолкав самым бесцеремонным образом. У моей кровати стоял сияющий Пуаро.
— То, что вы сказали, мой друг, — проговорил он, — было очень верно. Да, да, в высшей степени справедливо. Больше того, просто гениально.
Я щурился от света и спросонок ничего не мог понять.
— Перед рассветом всегда темнеет — вот что вы мне сказали.
Темнота и в самом деле сгустилась, но теперь наступил рассвет. Я посмотрел в окно. Он был совершенно прав.
— Да нет, не там, Гастингс. В голове. Мозги. Рассудок.
Он помолчал, затем тихо произнес:
— Дело в том, Гастингс, что мадемуазель скончалась.
— Что! — крикнул я. Мою сонливость как рукой сняло.
— Тcс… тcс. Да, это так. Не в самом деле, разумеется, но это можно организовать. Всего на двадцать четыре часа. Я договорюсь с доктором и сестрами. Вы меня поняли, Гастингс? Убийца наконец добился своего. Четыре раза он предпринимал бесплодные попытки. Но пятая ему удалась. И теперь мы посмотрим, что произойдет… Это будет очень интересно.
Глава восемнадцатая
Лицо в окне
События следующего дня припоминаются мне крайне смутно. Как на беду, у меня с самого утра начался приступ лихорадки. С тех пор как я подцепил малярию, приступы бывают у меня в самое неподходящее время.
В результате все, что произошло в этот день, запечатлелось в моей памяти в виде какого-то кошмара, а Пуаро, по временам забегавший в мою спальню, представлялся мне неким фантастическим клоуном, который периодически появляется на арене.
Мне кажется, он был наверху блаженства. Его растерянность и отчаяние были неподражаемы. Не знаю, как ему удалось осуществить тот план, в который он посвятил меня на рассвете. Факт тот, что он его осуществил.
Едва ли это было легким делом. Замысел Пуаро от начала до конца строился на обмане и всевозможных увертках. Беспардонная ложь претит натуре англичанина, а Пуаро потребовал от посвященных в его план поистине чудовищной лжи.
Прежде всего ему необходимо было обратить в свою веру доктора Грэхема. Заручившись его поддержкой, он должен был обеспечить себе помощь сестры-хозяйки и еще кое-кого из больничных служащих. И это тоже был, конечно, адский труд. По-видимому, дело решил авторитет доктора Грэхема.
Затем еще оставался начальник полиции со своими полицейскими.
Замыслу Пуаро противостоял весь бюрократический, чиновничий аппарат. И все же ему удалось наконец вырвать согласие у полковника Уэстона. Полковник категорически заявил, что снимает с себя всякую ответственность. Пуаро, и только Пуаро, отвечает за распространение ложных слухов. Пуаро согласился. Он согласился бы на все что угодно, только бы ему не мешали осуществить его план.
Почти весь день я просидел в глубоком кресле, закутав ноги пледом, и дремал. Каждые два-три часа ко мне врывался Пуаро и докладывал о ходе событий.
— Ну, как дела, мой друг? Как я вам соболезную.
Впрочем, возможно, что все к лучшему. Фарс скорее моя, чем ваша, стихия. Я только что заказал венок — огромный, изумительный венок. Лилии, мой друг, великое множество лилий. «С искренней скорбью. От Эркюля Пуаро».
О! Что за комедия!
И он исчез.
— Имел весьма трогательную беседу с мадам Раис, — сообщил Пуаро при очередном набеге на мою спальню. — Вся в трауре, что, кстати, ей весьма к лицу. Ее несчастная подруга! Какая трагедия! Я сочувственно вздыхаю. Она была так весела, так жизнерадостна. Немыслимо представить ее мертвой. Я соглашаюсь. О да, смерть просто насмехается над нами. Старые, никому не нужные остаются, а она забирает таких, как Ник!.. О-ля-ля! И я опять вздыхаю.
