Жорж Сименон - Малампэн
Мы идем рядом. Гильом, все еще из чувства долга, продолжает:
– Это было таким ударом для моей жены! Если бы ты не запретил приходить к тебе, из-за заразы...
Все это абсолютно фальшиво, но Гильом счел бы себя обесчещенным, если бы не выразил волнения. Его жена терпеть нас не может, всех нас, мою мать, Жанну и меня, а заодно и моих детей. Она знает, что силой вошла в нашу семью и что мы не мечтаем встретиться с ней.
Это история, которая должна была случиться именно с Гильомом. Я забыл, в каком городе он проходил военную службу; кажется, это было в Валансьене. Однажды вечером он встретил где-то на улице местную девушку. Девушка забеременела. Ее отец и братья, рабочие на заводе, угрожали, что «они ему покажут», если он не женится на ней. Я не знаю никого так агрессивно вульгарного, как эта женщина; за детьми она плохо ухаживает, хозяйство в беспорядке, в квартире крик с утра до вечера.
– Что ты хотел мне сказать?
– Послушай, Эдуар... Я полагаю, ты меня знаешь, ты знаешь, что я неспособен на подлость...
Давно уже я так не радовался солнцу и жизни, как сейчас, когда я иду по этому тротуару, вдоль этой стенки, пестрящей разноцветными афишами, и мне трудно принимать своего брата всерьез. Неспособен на подлость? А почему бы и нет?
– Продолжай, – говорю я немного устало. И, к сожалению, добавляю: Сколько?
– Ну вот! Всегда деньги! Ты сразу же думаешь о них! Ты и твоя жена, вы считаете меня нищим...
Если он будет продолжать, он заплачет. Я его знаю. Он возмущается, потом разнеживается, то плачет, когда ему это надо, а может быть, аперитив подступает ему к глазам. А все-таки Гильом похож на меня, хотя волосы у него светлее, он объемом больше меня, черты у него более неопределенные. Мне всегда неприятно, когда я смотрю на брата и думаю: неужели я такой же расхлябанный?
– Клянусь, мне пришлось заставить себя обратиться к тебе, и если бы не мои дети, ты никогда больше и не услышал бы обо мне...
Он неухоженный. Башмаки у него потрепанные. Если я буду спорить с ним, он с горечью напомнит, что ему не повезло, как мне, что он жил с матерью в нужде, в то время как я спокойно заканчивал свое образование.
Я долго пытался помочь ему. Несколько лет назад я устроил его в одну лабораторию помощником лаборанта, но две недели спустя его уже не могли там выносить, потому что он жаловался, что к нему высокомерно относятся химики, менее компетентные, чем он.
– Говори быстрее, – мягко сказал я.
– Тебя ждет больной?
– Нет! Я иду в больницу...
Я сказал это так, просто чтобы не ходить взад и вперед перед домом.
– Я тебя провожу... У нас в театре произошла ужасная драма... Вчера, подсчитывая деньги с представителем Общества актеров, мы обнаружили недостачу...
Он колеблется. Он колеблется, какую цифру назвать. Значит, Гильом, по своему обыкновению, врет. Он украдкой поглядывает на меня, стараясь угадать, до какого предела можно дойти.
– ...две тысячи! Ответственность на мне. Если в полдень этой суммы не будет...
Ему уже полегчало. Самое трудное для него прошло. Так как я не протестовал, он считает, что две тысячи франков уже у него в руках, тем более что я шарю в своем бумажнике. Но я достаю оттуда только пять бумажек по сто франков.
– Это все, что я сейчас могу сделать...
Он не смеет радоваться слишком открыто. Он говорит:
– Я попытаюсь устроиться, получить отсрочку для уплаты остального.
Он провожает меня еще.
– Скажи, Гильом...
– Что?
– Скажи...
Мы остановились на краю тротуара, чтобы пропустить машины, и я решил:
– Ничего!
– Что ты хотел у меня спросить? Ты знаешь, Эдуар, ты можешь мне доверять, я готов умереть за тебя... если у тебя какие-нибудь неприятности...
– Нет! Ничего...
Я просто хотел узнать у него подробности смерти отца, о том, что происходило в то время в Арси. Потому что я знаю только, от чего умер отец. И я чуть ли не лучше знаю мсье Рекюле, чем того человека, который дал мне жизнь.
Началась ли у меня в лицее, где я состоял на полном пансионе, оставался и на ночь, какая-то более личная жизнь? Или это был возраст, когда ведешь растительное существование? Все, что я знаю об этом периоде моей жизни, я помню плохо, с пробелами и, конечно, не точно.
Мсье Рекюле не сразу поселился у моей тети. Они оба хотели пожениться, но существовали препятствия из-за факта исчезновения Тессона. В конце концов тетя, несмотря на свой страх перед общественным мнением, взяла мсье Рекюле к себе в дом, якобы в качестве жильца, и официально поселила его в маленькой комнатке, на третьем этаже.
Когда мне случалось ночевать в доме, он фактически спал над моей головой, я слышал, как он шагает по полу, и удивлялся, почему он больше часа ходит взад и вперед по комнате, прежде чем лечь в постель.
Однажды тетя сообщила мне, как великую тайну:
– Несколько недель ты нас не увидишь...
Они уехали вместе. Я получил открытку из Ниццы, с изображением мола и казино, раскрашенную в невиданные голубые и розовые тона. На обратной стороне было написано: «Твои дядя и тетя тебя целуют».
Они поженились. Тетя Элиза, вернувшись, призналась мне в этом и, наконец, мсье Рекюле перешел в большую кровать. Почти сразу же тетя стала нервной, встревоженной. С этих пор она начала пудрить лицо и, конечно, делала это плохо, потому что пудра придавала ей «лунный» вид. Она приходила ко мне в лицей.
– Не надо говорить твоему дяде, что ты меня видел... Вот! Положи быстро в карман... Никому не говори...
Она совала мне конфеты или несколько монет. Оглядывалась назад, словно боясь, что за ней следят.
– Это не такой человек, как другие... Потом ты поймешь... Когда я думаю о моем бедном Тессоне...
Я не могу упрекнуть ни в чем особенном моего нового дядю. Он принимал меня хорошо, со свойственной ему серьезностью. Однако же его темные блестящие глаза с длинными ресницами всегда внушали мне страх, и теперь мне кажется. Бог знает почему, что он чем-то напоминал Ландрю.
Правда, есть одно воспоминание, которое могло бы объяснить мне многое, но оно нелепое, и тем более нелепое, что я стыдился его и старался забыть. Это было ночью во время каникул, которые я проводил на улице Шапитр, где у меня по-прежнему была своя комната. Вероятно, около полуночи я услышал шепот, шум и заметил свет под дверью. Тогда я подошел к ней и посмотрел в замочную скважину. Я увидел своего дядю в рубашке и тетю, тоже в рубашке.
– Проси прощения, шлюха, – ворчал он. – Я хочу, чтобы ты просила прощения! На колени! Быстрее! А теперь ползи!
Я был слишком взволнован. Я мог бы поклясться, что мсье Рекюле не сердился, что он говорил холодно, довольно спокойно, хотя и мрачным голосом.
– Простите... Я падаю на колени... Я несчастное существо и заслуживаю, чтобы меня побили. Но он вдруг спросил:
