Жорж Сименон - Бегство г-на Монда
Самым трудным для него, простого служащего, было попасть на «завод», оказаться у зеленого сукна.
Что ж, пусть так, он уйдет. Хозяин пивной поднял голову.
– Послушайте!
Несмотря на семь этажей, из мансарды со стороны лестницы доносился шум. Двое мужчин стали подниматься. С каждым шагом они отчетливее слышали стук в дверь, крики, голоса горничной и одного из постояльцев, случайно оказавшегося дома и теперь задававшего вопросы буйствовавшей женщине.
– Напрасно вы привели ее сюда, – вздохнул хозяин. Что мог поделать г-н Монд? Он и сам не знал.
– Вызовите врача. Любого. Так не может продолжаться.
– Вы этого хотите?
Он кивнул и, отстранив горничную и постояльца, сунул ключ в замочную скважину. Они хотели войти вместе с ним, но мысль о свидетелях была ему так противна, что, проскользнув в мансарду, он закрыл за собой дверь.
О четверти часа, проведенной им один на один с женщиной, у которой когда-то были такие чистые глаза и от которой у него осталось двое детей, г-н Монд никому не рассказывал, может быть, потому, что больше не думал об этом.
Постоялец, музыкант из джаза, не выходивший из комнаты вот уже несколько дней – у него был плеврит, снова отправился к себе. Только горничная не уходила с площадки. Услышав на лестнице шаги врача, она облегченно вздохнула.
Когда открыли дверь, Тереза, свесив ноги, лежала поперек кровати. Дезире, навалившись сверху, удерживал ее всем своим телом, а рукой, из которой текла кровь, зажимал ей рот.
Мужчина настолько обезумел, что не сразу понял, зачем пришел врач, и сперва остался в своей странной позе. Потом он встал, провел рукой по глазам и покачнулся. Боясь потерять сознание, он привалился к стене и выпачкал белым весь бок своего костюма.
Ему предложили отправить Терезу в больницу, но он отказался. Никто не понял почему. Укол ее успокоил. Широко раскрыв безжизненные глаза, она лежала так тихо, что, казалось, спит.
На лестнице г-н Монд пошептался с врачом. Они остались вдвоем. Он сидел на стуле. В висках у него стучало, временами вдруг начиналось головокружение, и вокруг него, мешая думать, образовывалась какая-то пустота. Иногда, словно от этого ему становилось легче, он повторял:
– Спи...
Он погасил лампу, но сквозь окно струился лунный свет, и в его холодных лучах Тереза словно преобразилась; он старался не смотреть на нее она выглядела как покойница, с таким же вытянувшимся носом, такая же неземная.
Один раз, когда он взглянул на кровать, его пронзила дрожь: перед ним была не Тереза, а его сын Ален – те же черты лица, бесцветные зрачки, стеариновая кожа.
В гостиницу возвращались постояльцы. Почти все шаги затихали на нижних этажах. Машинально он считал площадки. Пять... Шесть... На сей раз поднимались сюда. Женщина. В дверь постучали.
Он понял: это Жюли.
– Входи.
Темнота, странные позы обоих – женщина лежит с открытыми глазами, мужчина, стиснув голову руками, сидит на стуле – застали ее врасплох.
– Она что... – тихо начала Жюли, но договорить не решалась. – Она что, мертва?
Он покачал головой, с трудом встал. Ему надо объясниться. Господи, до чего же все сложно!
Он повел Жюли к двери на площадку.
– Кто это? Ты ее знал? Мне сказали в «Монико»... Хозяин в ярости.
Он пропустил это мимо ушей.
– Ты ее знал, да?
Он кивнул. И она тотчас все поняла.
– Твоя жена? – Первая жена.
Она не удивилась. Напротив. Казалось, она всегда подозревала что-нибудь в этом роде.
– И что же ты собираешься делать?
– Не представляю.
– Завтра все начнется сначала. Мы таких видели.
– Да.
– Кто тебе дал морфий?
– Врач.
– Пройдет немного времени, и она вновь примется за свое.
– Знаю. Он оставил мне одну ампулу.
Странно, но слова, фразы, события, сама реальность не имели теперь для него никакого значения. Он ясно чувствовал, что мыслит трезво, сознавал, что на все вопросы отвечает надлежащим образом и ведет себя как нормальный человек.
И в то же время он был очень далеко отсюда, скорее, даже очень высоко; на площадке, освещенной запылившейся лампочкой, он видел Жюли в вечернем платье" видел себя самого, взъерошенного, с расстегнутым воротником рубашки.
– Ты в крови.
– Пустяки.
– Это она, да?
Ну да! Да! Что здесь особенного? За несколько часов, может быть, за несколько минут, он не мог точно сказать, когда именно он сделал такой невероятный скачок, что смотрел с холодной рассудительностью на мужчину и женщину, шепчущихся в предрассветный час на площадке гостиницы.
Разумеется, он не был бесплотным. Он оставался все тем же г-ном Мондом или Дезире, скорее Дезире. Нет, не так! Человеком, который, сам того не сознавая, долго влачил существование, как другие переносят болезнь, о которой не догадывался. Человек среди людей, такой же, как они, толкаясь в шумной толпе, когда лениво, когда яростно, он не знал, куда идет.
И вдруг в лунном свете, словно под волшебными рентгеновскими лучами, он увидел жизнь по-другому.
Всего, что имело значение раньше – оболочка, мякоть, плоть, – больше не существовало; никаких ложных ценностей, почти никаких, а взамен... Вот оно! Об этом больше не стоило говорить ни с Жюли, ни с другими. Впрочем, это и невозможно, потому что невыразимо.
– Тебе ничего не надо? – спросила она. – Может, принести кофе?
Нет... Да... Все равно. Скорее, нет – и пусть побыстрее оставят его в покое.
– Если будут новости, сообщи.
Он обещал, Жюли не очень-то верила ему. Наверно, думала, что, когда проснется днем, он уже уйдет с женщиной, которая лежит сейчас на железной кровати.
– Ну, пока. Удачи!
Она уходила нехотя. Ей тоже не худо бы сообщить ему кое-что, сказать... А, собственно, что? Что она сразу поняла: ничего у них не получится. И хоть она всего лишь простая девушка, но догадалась, что...
На повороте лестницы она еще раз подняла к нему голову. Он вернулся в номер, закрыл дверь и вздрогнул, услышав еще хриплый голос:
– Кто это?
– Одна знакомая девушка.
– Твоя...
– Нет. Просто приятельница.
Тереза вновь принялась рассматривать покатый потолок, а Монд опять сел на стул. Время от времени он вытирал платком кровь с губы, котирую Тереза глубоко прокусила.
– Он про запас тебе оставил? – спросила она, не двигаясь, невыразительным, как у лунатика, голосом.
– Да.
– Сколько?
– Одну.
– Дай мне ее.
– Не сейчас.
Она смирилась, будто маленькая девочка. Стала вдруг совсем ребенком и в то же время постарела еще больше, чем днем, когда он увидел ее в городе. Он сам, бреясь перед зеркалом, не раз за эти четверть часа казался себе постаревшим ребенком. Да разве мужчины бывают другими? Они говорят о годах, словно те действительно существуют. Потом замечают, что между временем, когда еще ходишь в школу, нет, даже раньше, когда в кроватку тебя укладывает мать, и моментом, когда ты живешь... Луна светила уже не так ярко, синий цвет неба сменился светло-голубыми красками утра, и стены комнаты теряли мертвенно-бледную безжизненную белизну.
