Семён Клебанов - Прозрение
— Нет… Это одна из наиболее распространенных ошибок в жизни, — возразил Дмитрий Николаевич. — Природа ее возникновения понятна. Простой пример. Человек вывихнул ногу. Страшная боль. Ну а хирург, вправляющий ногу, он как, по-вашему, только слышит стон и крик больного? И ничто его больше не тревожит, все отключено? Было бы такое — горе бы раскололо земной шарик. Одним больно, а другим — трын-трава? И вы, Вячеслав Александрович, если искренне исповедуете веру, что боль всегда чувство личное, допускаете ошибку. Неужели вы так присмотрелись, приобвыкли к конвейеру боли, который тащит людские судьбы по всем вашим этажам? Поймите меня правильно, сейчас мы с вами в определенной мере люди одной человеческой профессии — санитары общества. — Он помолчал. — Послушал бы кто мой разговор, вот бы вдоволь подивился. Хорош санитар, петля по нему скучает.
— И я вдруг подумал об этом, — признался Вячеслав Александрович.
— В этом повинен только я. Вы-то лицо служебное.
— Хотите сказать о неотвратимости ответственности, а, мол, мне удалось ее избежать. Об этом речь?
— Да.
— Дойдем до отправной точки и признаем: первопричина трагедии кроется в самом факте — в совершенном преступлении.
И снова Дмитрий Николаевич почувствовал укор. Он взглянул на хозяина кабинета и, по-своему оценив сказанное, с печалью заметил:
— Вы начали с совести, к ней и пришли. Вернулись на круги своя.
— Куда ж от нее денешься? «Мы родимся с добродетелями, и совесть дана им в охранение…» Это еще Лобачевский сказал. Почти сто пятьдесят лет назад. Дмитрий Николаевич, у меня к вам просьба. У вас в ближайшие дни будут операции?
— Вы обо мне?
— Да.
— Я сейчас не работаю.
— Почему? Кто-то уже распорядился?
— Нет. Я сам. Не могу. Это ведь глаза… Мозоли удалять и то нужно настроение. Почему вы спросили?
— Хотел бы поприсутствовать. Посмотреть.
— В больнице операции ежедневно.
— Мне хотелось увидеть именно вас во время операции.
— А здесь… Я другой?
— Мне очень важно все о вас узнать.
— Обо мне — пожалуйста. Только очень прошу — пусть моя семья, если это возможно, пока будет вне случившегося.
— Ясно.
Ярцев подумал, что еще две-три такие встречи, и он не сможет войти в операционную. А это ведь тоже смерть… Только медленная, долгая, очень долгая. Знает, думает ли об этом Вячеслав Александрович?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Три дня подряд, приходя на работу, Вячеслав Александрович вынимал из сейфа дело Ярцева — тощую папочку, где было подшито всего лишь семь страниц заявления и несколько листиков с записями беседы с Дмитрием Николаевичем. Он много раз перечитывал материалы, разглядывал карту Полесья, думал, как выстроить схему предстоящего расследования. Работа подвигалась медленно. Мешало обидное чувство профессионального бессилия. Такое с ним бывало редко. Но теперь напряжение резко обострилось.
Вячеслав Александрович разложил на столе большой лист бумаги и с усердием рисовал места события — дом Крапивки, дорогу, по которой убегал Проклов, на отлете изобразил товарный состав с платформой, груженной лесом. В правой стороне, ближе к кромке листа, начертил круг, вписал в него: «Челябинск».
Потом в различных точках расположил людей, обозначил их имена и фамилии. Человечки, правда, ему не удались — одни палочки и нолики. Как в детском рисунке.
Вячеслав Александрович озабоченно посматривал на картинку, мысленно восстанавливая события давних лет. Но, при всем его незаурядном творческом воображении, он не мог преодолеть барьера, возникшего в ходе размышлений:
«А может, все было иначе… Хотя бы разговор с прокурором Жбаковым. Ведь не исключено, что архив сохранился, а Ярцев утверждает — сгорел. А приговор? Только и есть — заметка в газете. Но могла быть допущена ошибка. Известны и такие случаи. Выходит, рановато нарисовал картинку. А вдруг все окажется правдой? Есть свидетель — Крапивка. Вот здесь, — Вячеслав Александрович ткнул карандашом в прямоугольник лаза, — он находился во время разбоя. Так… Буду допрашивать, получу показания… Но где гарантия, что Ярцев не откажется от своего заявления? Да, да — откажется! — Он поставил в центре картинки большой вопрос. — Надо вызывать Ярцева. Придет профессор, подтвердит признание. Что это даст? Неужели ты — следователь Ледогоров — уверуешь, что в твоих руках неоспоримое свидетельство истины? Тогда, брат, собирай манатки, сдавай дела. — Вячеслав Александрович подошел к аквариуму. — А ты что скажешь, золотая рыбка? Молчишь, рыбья душа. Ладно, успокойся! Не станет Ледогоров собирать манатки. Будем соображать, как действовать. Где-то ведь есть выход из лабиринта. Скажу тебе по секрету: направлений поиска в подобном варианте: раз, два и — стоп! Прикинь, может, подскажешь мудрое. Отпущу тебя в сине море!..»
Рыбка, мордочкой уткнувшись в стекло, выслушала Ледогорова и, вильнув хвостиком, уплыла к бледно-розовой ракушке.
Вячеслав Александрович походил по кабинету, затем торопливо подошел к столу и размашисто написал на рисунке два слова: «Жбаков» и «Приговор».
По нахмуренному лицу скользнула ироничная улыбка — признак осуждения прежней версии.
Он вызвал секретаря, продиктовал телеграмму Жбакову — просил разыскать дело Проклова.
На другой день прибыл ответ: архив не сохранился.
Прочитав телеграмму, Вячеслав Александрович огорчился. Как воссоздать модель преступления? Время не оставило зримых следов, совокупность которых могла бы помочь расследованию.
Но сожаление довольно скоро отступило — ничего не поделаешь: война…
И все-таки раздумья привели его к важному заключению — Ярцев пока единственный человек, знающий всю правду об убийстве родителей Крапивки. Но он не воспользовался гибелью архива в своих целях.
Так появился кирпичик, который Вячеслав Александрович положил в фундамент своей модели. И тут же жирной чертой зачеркнул на картинке: «Жбаков».
Теперь все его внимание привлекло слово: «Приговор». Он понимал, что пожар испепелил и судебный приговор, находившийся в деле. Значит, можно смело исключить и эту надпись. Надежды воскресить важнейший документ у суда нет.
Но что-то внутри упорно сопротивлялось, сдерживало руку. И он резко отбросил карандаш.
В четверг Вячеслав Александрович беседовал с Ярцевым.
— Давайте приступим к работе, — предложил он, — будем устранять неясности. Любое событие преступления к моменту начала расследования всегда находится в прошлом. — Он раскрыл дело Проклова, перелистал несколько страничек и доверительно, словно разговаривал с другом, произнес: — Здесь лишь предлагаемые условия задачи… Увы, только в школьных учебниках на последних страницах обозначен ответ. У нас этого нет. Путь перехода от вероятного знания в достоверное чертовски сложен. Будь на моем месте сам Шерлок Холмс, он бы так же оценил ситуацию.
