Жорж Сименон - Исповедальня
Их было трое, замкнутых в себе людей, со своими проблемами, со своими вопросами, которые каждый задавал себе сам.
От Парижа в памяти у него сохранился только парк с блестевшими в солнечных пятнах деревьями, двор дома на набережной Турнель. Узнал бы он сегодня привратницу, которая присматривала за ним из открытого окна? Она была очень худа, и платье висело на ней как на вешалке. Кажется, во рту у нее не хватало зубов.
Много позже ему рассказывали, что отец первой привел ее в диспансер и вставил зубы. Зато о канарейке Андре помнил наверняка.
В Канн они ехали на поезде; об этом переезде он не сохранил никаких воспоминаний. В мрачной квартире на Эльзасском бульваре ему, ребенку, казалось, что в воздухе постоянно висит тонкая серая пыль. Иногда он даже пытался ее поймать.
Его не удивляло хождение людей по коридору, а, напротив, приводило в восторг, возможно, потому, что ему запретили открывать дверь в зале ожидания и смотреть на сидящих возле стен мужчин и женщин.
Они, преимущественно суровые местные крестьяне, часами сидели, пристально глядя в пространство.
Его родители тоже хранили воспоминания, которых он не знал, но которые занимали важное место в их жизни.
Однажды вечером они впервые поцеловались. Они шли рука об руку и, улыбаясь, строили планы на будущее.
И сейчас они жили в этом будущем, разумеется не узнавая его.
Они, должно быть, думали, что Андре холодно наблюдает за ними и судит их без снисхождения, в то время как он никогда еще так остро не чувствовал свою близость к ним.
Он злился на себя за то, что взбунтовался и, может быть, взбунтуется снова, если возникнет необходимость защищать свое собственное «я».
Он въехал в ворота. На аллее стояли лужи. Под дождем розовый цвет виллы казался намного темнее.
Поставив мопед возле гаража, Андре вошел в дом. Его удивила тишина, неподвижность воздуха и предметов.
— Есть кто-нибудь?
— Я! — ответил из кухни голос Ноэми.
— Мама ушла?
А ведь он только что видел красную машину в гараже.
— Не знаю. Может, ушла, а может, спит.
— Папа вернулся? Был уже девятый час.
— Сейчас должен прийти, и наверняка промок, если не взял такси, так что будет переодеваться, прежде чем сесть за стол.
Андре поднялся наверх. Двери в спальню родителей и в будуар были закрыты. Тишина, спокойствие начинали давить на него, и он хмуро смотрел, как дождь барабанит в стекла. Зажег свет, снял мокрые брюки, прилипшую к телу рубашку.
— Андре, ты у себя?
Отец внизу у лестницы.
— Да, папа.
— Спускаешься?
— Сейчас, только переоденусь.
Ему казалось, что вместе с сумерками в дом проникла какая-то тайна.
Поскорей бы закрыли ставни, поскорей бы оказаться, словно в убежище, в привычной обстановке среди зажженных ламп.
Глава 3
— Мамы нет?
На столе стояло всего два прибора.
— Она уехала?
— Нет. Она поужинает в городе.
— С Наташей?
Андре вскинул голову, в нем нарастал гнев.
— Это я посоветовал ей.
— Ты?
Он был разочарован, словно отец только что предал его.
— Не беспокойся. Сегодня она вернется рано, и все будет хорошо.
Лицо у него оставалось вытянутое, и отец, чтобы рассеять его недовольство, тихо сказал:
— Мне надо поговорить с тобой, Андре. Поднимемся к тебе в комнату?
— Почему ко мне?
— К тебе в комнату или в мансарду-все равно, ведь ты не хочешь оставаться в гостиной.
— Нет.
Сегодня он предпочитал свою комнату: мансарда слишком о многом напоминала.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты спешишь?
Торжественность отца внушала беспокойство, и у Андре задрожали пальцы. Скорей бы отец начал говорить, а еще лучше скорей бы все закончилось.
Вокруг них были книги, пластинки, разобранная постель, мокрые брюки и на полу, в углу комнаты, рубашка.
— Можешь лечь на пол.
— Не сегодня.
Ему хотелось остаться с отцом лицом к лицу.
— Мой милый Андре, мы все трое только что пережили кризис и, видимо, не последний. Садись поудобней и выслушай меня спокойно.
— Я спокоен.
— Ты ездил к Франсине?
— Мы встретились в Ницце.
— И ты ей все рассказал?
— Я поступил неправильно?
— Как раз напротив: это пошло тебе на пользу. Я знаю, что мама говорила с тобой, и догадываюсь о чем.
Он с раздражением ждал слов, которые называл про себя «главными».
Отец же не спешил, заговорил вновь не сразу, и Андре, не удержавшись, спросил:
— Это неправда, да?
— Правда, что я ошибался, но не настолько, как она мне приписывает. Я пришел к тебе не оправдываться. И если я должен кого-то защищать, так это ее.
Я полюбил ее с первого взгляда и люблю до сих пор, даже больше, чем раньше. Только я, видимо, плохо любил, потому что не сумел сделать ее счастливой.
Андре ждал не этих слов, и ему захотелось ощетиниться, как случалось порой, когда приходили к нему на чердак.
— Тебе шестнадцать с половиной, а мы, забывая об этом, впутываем тебя в проблемы сорокалетних людей.
Когда я встретил твою мать, я был робким, замкнутым юношей, плохо знавшим жизнь, а женщин и подавно.
Я мечтал окончить медицинский факультет и стать одним из скромных исследователей в Институте Пастера. Кто знает, может быть, благодаря упорству и я сделал бы какое-нибудь маленькое открытие. Ты, как, впрочем, и многие, даже не подозреваешь, что в зубопротезном деле существует метод, носящий мое имя.
Отец покраснел, словно стыдясь такого приступа гордости.
— В твоей матери бурлила жизнь, это-то и соблазнило меня. Здесь можно бы и поставить точку. Все остальное — моя вина, и я хочу, чтобы сегодня ты это понял. Из нас двоих платит она одна; она несчастна, потому что не может, как я, ни проводить по десять часов в день в рабочем кабинете, ни уединяться по вечерам в мастерской.
Она была любовницей Каниваля и не скрывала этого от меня, как и того, что до него у нее были и другие. Почему же теперь мы должны осуждать ее?
Разве она не вправе сама строить свою жизнь, не думая о предрассудках?
Моя мать, официантка из кафе, тоже не была девственницей, когда отец полюбил ее.
Я знал все, все принял и тем не менее с первых же дней взбунтовался.
Твоя мать не передавала мне, что говорила тебе в последнее время не было необходимости. Периодически, когда у нее начинается срыв, она испытывает желание бросить мне в лицо эти слова. Понимаешь, сын?
Андре кивнул, прислушиваясь к дроби дождя по ставням.
— Я ревновал, хотя не имел на это права. Я знал, что она продолжает встречаться с Канивалем, и попросил ее порвать с ним все отношения.
— Мама все рассказывала.
— Только, видишь ли, правда твоей матери меняется с годами. Возможно, из-за меня она не может больше принимать себя такой, какая есть, и пытается создать прошлое, которое возвращало бы ей уверенность в себе. Я самый обычный человек, Андре, но вовсе не чудовище, как ты мог бы подумать. Тебе нужна мать, я в этом нисколько не сомневаюсь, но полагаю, ты должен сохранить и некоторую привязанность к отцу. Мать солгала тебе, не солгав, но исказив правду; посмотри она правде в лицо, ей самой этого не вынести бы. Всю жизнь она пыталась чувствовать свою значимость, играть роль, хотела, чтобы ее слушали, восхищались ею. Я ошибся и на ее, и на свой счет. Мне показалось, что я смогу переделать ее, дать ей радость жизни. Поверь, ради нее, ради ее скорейшего благополучия я поступил в стоматологическое училище. Ради нее я переехал в Канн — она так мечтала о солнце и, вопреки придуманной ею легенде, сразу же получила горничную.
