Агата Кристи - Фокус с зеркалами
— Идиот! — И продолжала:
— Как ты думаешь, Эрни врет? Говорит, будто выходил вчера ночью, и намекает, что мог бы кое-что рассказать об убийстве. Может это быть правдой?
— Конечно нет. Ты же знаешь, какой он хвастунишка. Лишь бы обратить на себя внимание.
— Знаю. А все-таки…
Дальше они шли молча.
2
Заходящее солнце освещало западный фасад дома. Инспектор Карри огляделся.
— Говорите, примерно здесь остановили вчера вечером вашу машину? — спросил он.
Алекс Рестарик немного отступил назад, как бы присматриваясь.
— Да, пожалуй, — сказал он. — Из-за вчерашнего тумана мне трудно определить точно. Скорее всего, здесь.
Инспектор Карри еще раз внимательно огляделся. Подъездная аллея делала в этом месте поворот, и из-за кущи рододендронов внезапно выступал западный фасад дома с его террасой, ступеньками, выходившими на газон, и живой изгородью из тиса. Дальше аллея вилась среди деревьев, проходила между домом и озером и перед восточным фасадом дома заканчивалась широкой площадкой, усыпанной гравием.
— Доджет! — скомандовал инспектор.
Констебль Доджет, стоявший наготове, тут же начал действовать. Он пересек по диагонали газоны, добежал до террасы и вбежал в боковую дверь. Несколько секунд спустя в одном из окон был подан знак — сильно колыхнулась занавеска. Констебль Доджет снова появился в дверях и вернулся, пыхтя как паровая машина.
— Две минуты сорок две секунды, — сказал инспектор Карри, щелкнув своим секундомером. — Эти дела много времени не требуют, — благодушно заметил он.
— Я бегаю не так быстро, как ваш констебль, — сказал Алекс. — Вы, очевидно, хронометрируете мои предполагаемые передвижения.
— Я только выяснил, что у вас была возможность совершить это убийство. Вот и все, мистер Рестарик. Я не выдвигаю никаких обвинений — пока.
Алекс любезно сказал констеблю Доджету, который все еще не мог отдышаться:
— Конечно, бегаю я не так быстро, но думаю, что я меньше бы запыхался.
— Это у меня с прошлогоднего бронхита, — сказал Доджет.
Алекс обернулся к инспектору.
— Все стараетесь вывести меня из себя, смотрите, как я буду реагировать, а ведь мы, творческие люди, такие чувствительные и нежные создания! — Его тон стал насмешливым. — Слушайте, неужели вы всерьез думаете, что я причастен к этому делу? В таком случае, зачем бы я стал присылать миссис Серроколд отравленные конфеты и свою визитную карточку?
— А может быть, вы хотите посеять в нас сомнения. Ведь существует такая вещь, как двойной блеф, мистер Рестарик.
— Так, так. Остроумная догадка. Кстати, неужели конфеты и в самом деле оказались отравленными?
— Да, шесть конфет с ликером в верхнем ряду были отравленными. Там был аконит.
— Нет, этот яд не из моего арсенала, инспектор. Я питаю слабость к кураре.
— Кураре вводится в кровь, мистер Рестарик. А не в желудок.
— Познания полиции поистине безграничны, — с искренним восхищением сказал Алекс.
Инспектор Карри искоса бросил внимательный взгляд на молодого человека. Он отметил слегка заостренные уши, неанглийский, монгольский тип лица и глаза, в которых искрилась смешинка. По лицу Алекса Рестарика трудно было угадать его мысли. Сатир или фавн. Немного раскормленный фавн, вдруг подумал инспектор Карри, и от этой мысли ему стало неприятно.
Плутоват и неглуп — вот как бы он определил Алекса Рестарика. Умнее своего брата. Мать у них была русская, так он слышал. «Русские» были для инспектора Карри тем же, чем был Бони в начале девятнадцатого века или Гунны в середине двадцатого. Все, имевшее отношение к России, по мнению инспектора Карри было чем-то скверным. Если Алекс Рестарик убил Гулбрандсена, этому есть вполне удовлетворительное объяснение. К сожалению, инспектор Карри вовсе не был убежден, что убил он.
Констебль Доджет наконец отдышался и заговорил.
— Я подергал занавески, как вы приказали, сэр, — сказал он. — Потом сосчитал до тридцати. А на занавесях, вверху, один крючок оторван. Они неплотно сходятся. Значит, снаружи можно видеть в комнате свет.
Инспектор Карри спросил Алекса:
— Вы не заметили вчера, был ли в том окне свет?
— Я вообще не мог видеть дом из-за тумана. Об этом я уже говорил вам.
— Туман не всегда бывает сплошной. Иногда он рассеивается — то здесь, то там…
— Но не настолько, чтобы я мог видеть дом. Его центральную часть. А гимнастический зал, рядом с ним, виднелся сквозь туман, точно призрак. Получалась полная иллюзия портовых пакгаузов. Я уже говорил вам, что ставлю балет «Ночи в порту»?
— Да, говорили, — подтвердил инспектор.
— Привыкаешь, понимаете ли, всюду видеть декорации, а не существующую реальность.
— Возможно. Но ведь и декорации вещь вполне реальная, не правда ли, мистер Рестарик?
— Я не совсем понимаю вас, инспектор.
— Они делаются из чего-то материального — холста, дерева, красок, картона… Иллюзия создается глазами зрителя, а не собственно самой декорацией. Сама декорация вполне реальна, не важно, в какой части сцены она расположена.
Алекс воззрился на инспектора.
— Очень мудрое замечание, инспектор. Оно подало мне мысль…
— Для еще одного балета?
— Нет, не для балета… Боже! Неужели все мы были так недогадливы?
3
Инспектор и констебль Доджет пошли к дому напрямик — по газонам. Ищут следы, подумал Алекс. Но он ошибался. Следы они искали еще ранним утром, хотя и безуспешно, потому что в два часа пополуночи прошел сильный дождь. Алекс медленно шагал по аллее, обдумывая возможности пришедшей ему в голову с подачи инспектора идеи.
От этого занятия его отвлекло появление Джины, которая спускалась к озеру. Дом стоял на некотором возвышении, и от него шел к озеру пологий спуск, обсаженный рододендрами и другими кустами. Алекс сбежал по дорожке и подошел к Джине.
— Если бы можно было как-то заслонить это викторианское чудище, получилось бы великолепное Лебединое озеро. И ты, Джина, в роли Одетты. Впрочем, ты больше похожа на Одилию[10]. Жестокая, своенравная. И совершенно неспособная на милосердие и сострадание. Ты очень-очень женственна, милая Джина.
— А ты очень-очень ехидный, милый Алекс.
— Потому что я тебя вижу насквозь? Можешь наслаждаться своей неотразимостью. Джина. Ты всех нас пришпилила к своей юбке. Меня, Стивена и своего простодушного мужа.
— Не болтай глупостей.
— О нет! Стивен в тебя влюблен, и я в тебя влюблен, а твой муж жестоко страдает. Чего еще может желать женщина?
Джина посмотрела на него и засмеялась.
Алекс энергично кивнул головой.
— Но, к счастью, ты прямолинейна. Это итальянская кровь. Ты не скрываешь, что тебе хочется внушать любовь, и не притворяешься, будто жалеешь своих поклонников. Ведь тебе нравится влюблять в себя, жестокая Джина. Пусть это будет даже такое ничтожество, как Эдгар Лоусон?
Джина взглянула ему в глаза и сказала очень серьезно:
— Любовь, как ты знаешь, не слишком долго длится. И женщинам вообще труднее в жизни, чем мужчинам. Они более уязвимы. Они рожают детей, и дети для них самое главное. Как только увядает их красота, мужчины уже не любят их. Они им изменяют. Они их покидают. Отодвигают в сторону. Я не осуждаю мужчин. Я сама поступала бы так же. Не люблю старых, уродливых, больных, тех, кто ноет и жалуется на свои беды, или таких нелепых, как Эдгар, который строит из себя бог весть кого. Ты говоришь, я жестокая? Мы живем в жестоком мире! Когда-нибудь он будет жесток и ко мне. А сейчас я молода, хороша и привлекательна. — Она сверкнула своей особенной, солнечной, теплой улыбкой. — Да, Алекс, мне это нравится. А почему бы нет?
— Действительно, почему бы нет? — сказал Алекс. — Но мне все-таки хотелось бы знать, что у тебя на уме. За кого выйдешь замуж — за Стивена или за меня?
— Я замужем за Уолли.
— Временно. Каждая женщина должна совершить одну матримониальную ошибку. Но зачем тянуть? Спектакль уже обкатан в провинции, пора показать его в столице, в Вест-Энде.
— Ты и есть этот самый Вест-Энд?
— Несомненно.
— И ты действительно хочешь на мне жениться? Я как-то не представляю тебя женатым.
— А я просто-таки настаиваю на женитьбе. Внебрачные связи совершенно вышли из моды. Трудности с паспортами, с гостиницами и прочим. Я никогда не сделаю женщину своей любовницей, разве что не смогу добиться ее никаким другим способом.
Джина звонко рассмеялась.
— Ты умеешь быть забавным, Алекс.
— Это мой главный козырь. Стивен гораздо красивее меня. Он очень красив и очень страстен, и женщины это, конечно, обожают. Но в домашнем быту страстность утомительна. Со мной, Джина, жизнь будет занимательной.
— Почему ты не говоришь, что безумно меня любишь?
— Даже если и так, я тебе этого не скажу. Это было бы очко в твою пользу. Нет, все, на что я готов, — это сделать тебе предложение, очень трезвый шаг с моей стороны.
