Жорж Сименон - Негритянский квартал
Жермена писала отцу гораздо чаще, чем Дюпюш матери, и, конечно, тесть, получив письмо, немедленно отправлялся к г-же Дюпюш.
Несколько раз, вернувшись домой, Дюпюш заставал там Эжена Монти. Эжен сидел в кресле-качалке (они купили и кресло-качалку), а мордочка у Вероники была встревоженная и несчастная.
— Как дела, Джо?
— Помаленьку, Эжен.
Монти напускал на себя посольскую важность, но чувствовалось, что приехал он не по собственному желанию и потому держится неловко и натянуто.
— Как справляешься с работой? Не жалеешь, что оставил Панаму и сосисочную?
Эжен добирался до сути окольными путями, а когда подходил к ней вплотную, Вероника вопросительно смотрела на Дюпюша: оставаться ей или выйти на улицу?
— Кстати, ты так ничего и не решил?
Это и был главный вопрос, который задавался каждый раз и который означал многое.
Собирается ли Дюпюш съездить в Панаму повидаться с женой? Собирается ли вернуться во Францию и достаточно ли заработал для этого? Или все еще? Конечно, он все еще… Но было еще кое-что, чего Дюпюш никак не хотел понимать!
— Говорят, ты с этой девчушкой…
Эжен Монти хорошо знал страну и людей и все же удивлялся: с каждым его приездом Дюпюш становился все более вялым. Это было не просто безразличие. Глаза Дюпюша казались пустыми. Он бросил курить и сильно похудел, а порой, как старик, подавался вперед, чтобы лучше слышать.
— Кристиан все еще в Панаме?
— Конечно.
— Он же хотел на полгода поехать в Европу.
— Он отложил поездку.
Дюпюш вновь увидел громадную гостиницу Че-Че, молчаливого г-на Филиппа, о котором вспоминал теперь с сочувственной улыбкой. За этот год Дюпюш понял многое.
В том числе г-жу Коломбани с ее снисходительной миной доброй свекрови.
— Ничего не хочешь им передать?
Нет! Ему нечего им передавать. Как-нибудь он приедет к ним сам, обязательно приедет. Не может же так продолжаться до бесконечности. Но и спешить ему некуда.
В один из приездов Эжена Дюпюш видел его вместе с Че-Че в кафе Жефа. В другой раз Вероника сказала ему:
— Сегодня мимо нашего дома два раза проходили Че-Че и его жена.
— Тем хуже для них. Они, наверное, взбешены.
Однажды вечером Дюпюш выходил от метиса Марко и нос к носу столкнулся с Лили, которая как-то странно посмотрела на него. На следующий день путь ему преградил Жеф.
— Мне надо поговорить с тобой. Догадываешься о чем?
Жеф стал еще тяжелее и шире, лицо у него было злобное и мрачное. Он медленно протянул руку и потрогал веки Дюпюша, которые теперь всегда были красноватыми.
— Не понимаешь? А зачем ты ходишь к Марко чуть не каждый день? Что, боишься ответить? Так я скажу: до сих пор тебе приходилось тяжело, но было все же терпимо… Не буду говорить о твоей поганой негритянке, хоть она и обманывает тебя со всеми мальчишками квартала. Ты взялся за грязную работу, которую не стал бы делать в этой стране ни один белый. Пеняй на себя!
Но теперь ты начал пить чичу!
Дюпюш отвернулся. Жеф сказал правду. Он случайно открыл этот кабачок, где метис Марко тайком продавал чичу де муко, кукурузную водку, сваренную из пережеванной индеанками кашицы.
На вкус чича была отвратительна. Густая, мутная, клейкая жидкость. Но после двух стаканов шаги Дюпюша становились легкими и твердыми, а в голове появлялись приятные мысли.
Вот в чем была тайна г-на Филиппа, Дюпюш раскрыл ее. Теперь он мог с первого взгляда, уже на улице, узнать человека, пьющего чичу. Но Вероника еще не заметила, что Дюпюш пьет. Он оставался у Марко ровно минуту, глотал свои два стакана и уходил.
— На тебя мне плевать! — грубым голосом продолжал Жеф. — Но теперь это касается нас всех. Ты позоришь французов.
— По-моему, это касается только меня.
— Что? Повтори!
— Я сказал, что это касается только меня одного.
Тогда Жеф ударил его. Он дал Дюпюшу пощечину прямо на улице, повернулся и ушел к себе.
Дюпюша ударили первый раз в жизни. Потрясенный, он замер, потом посмотрел на здание гостиницы, потрогал горящую щеку и пошел дальше, что-то бормоча на ходу.
Пройдя метров сто, он почувствовал, что успокоился.
«Им не понять…» — сказал он себе.
Действительно, разве заглянешь в голову человека, чтобы понять, что там творится? Он сам никак не мог навести порядок в своих мыслях. Были мысли светлые, ясные, они бродили, как предутренний сон. Были и другие — сумрачные и туманные.
Например, из бригады, в которой он работал уже год, уцелело лишь три человека. Почему? Долгими часами он машинально передвигал рычаги, а мысль его работала над тем, чтобы понять — почему? Одного негра зарезали во время игры в кости. Другой умер от солнечного удара на палубе норвежского парохода, стоявшего на разгрузке. Третий умер от гангрены.
На их место пришли другие. Они приходили и уходили, нанимались разгружать любое судно и любые грузы. Болели, но не лечились.
Когда выдавался часок передышки, они засыпали прямо в трюме, на ящиках или на мешках, и на них стоило посмотреть.
Одни негр попал в тюрьму — он ударил бригадира, обсчитавшего его на полдоллара.
У Космо, родителей Вероники, было семеро детей, а осталось в живых только двое: Вероника и ее старший брат. Много лет назад он уплыл на корабле, шедшем в Новый Орлеан, и с тех пор от него не было никаких известий.
Вероника обманывала его, теперь он знал. Но она клялась: нет.
Она украсила их комнату по своему вкусу, то есть так, как были украшены все комнаты негритянского квартала: вышитые салфеточки, фотографии, цветочки в вазах.
Кто еще мог бы понять все это так, как понимал он, Дюпюш? Поэтому он никогда не сердился, и никто не вызывал в нем злобы, даже когда он вспоминал улицы Амьена, залитые нежарким солнцем, где на стене школы он чертил мелом круги, наподобие мишени, и стрелял в них из духового ружья.
Г-н Филипп ничего никому не говорил. У него были все такие же пустые глаза, но Дюпюш знал теперь, что они смотрят внутрь.
Выпив два свои стакана чичи, он пересекал иногда полотно железной дороги неподалеку от вокзала. Между высокой насыпью и морем, всего в ста метрах от бетонных зданий и дешевых универмагов, на песчаной отмели стояли четыре хижины, точь-в-точь такие, как в центре Африки.
Это была не Панама и не Центральная Америка, это была какая-то безвестная страна. Хижины стояли на морском берегу, среди серого песка и зеленой травы.
Мебель заменяли старые ящики, по земле ползали голые детишки.
Здесь уже много лет жили четыре семейства рыбаков-негров. Они образовали селение, где не действовали законы белых.
У них были пироги, старые лодки, глубинные сети и удочки. У них была даже своя собака, отвратительный пес без шерсти, розово-черный, как поросенок.
