Жорж Сименон - Мегрэ сердится
— Это не сарай, а дом его бабушки, — уточнил Мегрэ. — Должно быть, велосипед был дамский, его двоюродной сестры Мониты.
— Правильно, дамский. Он вскочил на него, но по дорожкам парка быстро не поедешь, и я от него не отставал. Заговорить с ним я не решался, так как не знал, что происходит с вами.
— Малик хотел в тебя стрелять.
— Так я и думал. Странно, но у меня было такое предчувствие. Настолько, что в какое-то мгновение я даже приостановился и пригнул голову, словно ожидая выстрела. Короче говоря, мы блуждали в темноте, и он теперь вел велосипед, а не ехал на нем. Затем перенес его через другую изгородь. Мы очутились на дорожке, спускающейся к Сене, но и там быстро не покатишь. По бечевнику, вдоль реки — дело другое. Там я от него порядочно отстал, но зато наверстал упущенное, когда начали подниматься к станции.
Он как будто немного успокоился — откуда ему было знать, что немного дальше спрятан мой велосипед.
Бедный малыш! Он крутил педали изо всех сил. Не сомневался, что ускользнет от меня, верно?
Ну так вот: по дороге я вскакиваю на свою машину, жму изо всех сил и как раз в ту минуту, когда он меньше всего ожидал, оказываюсь с ним рядом и кручу педали как ни в чем не бывало.
«Не бойся, малыш!» — говорю я ему.
Я хотел его успокоить. Но он был как ненормальный. Катил все быстрее, так что даже стал задыхаться…
«Я же тебе сказал — не бойся!.. Ты ведь знаешь комиссара Мегрэ, правда? Он не хочет тебе зла. Наоборот!» Время от времени он оборачивался ко мне и в бешенстве кричал: «Отстаньте от меня!» Потом с рыданиями в голосе крикнул: «Все равно я ничего не скажу!..» Мне жаль его, поверьте. И вообще это дело совсем не по мне. Не говоря уж о том, что на каком-то спуске, не помню уж где, на большой дороге, он круто повернул и грохнулся на асфальт, да так, что я буквально слышал, как зазвенело у него в голове!
Я слезаю с велосипеда. Хочу помочь ему подняться, но он уже снова в седле и просто кипит от ярости.
«Остановись, малыш! Ты расшибешься. Ведь ты ничем не рискуешь, если мы с тобой минутку поговорим, верно? Ведь я тебе не враг…».
Я и понятия не имел, что он там делает, наклонившись к рулю: рук-то его мне не было видно. Нужно сказать, что луна уже поднялась и было довольно светло.
Подъезжаю ближе. Я почти поравнялся с ним, как вдруг он резко затормозил. Я быстро пригнулся. И не зря! Этот маленький бандит ничего лучше не придумал, как бросить в меня гаечный ключ, который вытащил из велосипедной сумки. И этот ключ пролетел на волосок от моей головы!
Тут парень еще больше испугался. Решил, что я обозлюсь и буду ему мстить. А я все говорил и говорил… Было бы забавно, если бы я мог пересказать вам все, что говорил этой ночью.
«Ты сам должен понять, что тебе от меня не уйти. Я получил инструкцию. Поезжай куда хочешь, но знай, что я от тебя не отстану. Я должен отчитаться перед комиссаром. Когда он сам будет здесь, тогда мое дело маленькое…» На каком-то перекрестке он, должно быть, сбился с пути. Мы проехали Бог весть сколько деревень, совсем белых под луной, и выехали наконец на дорогу в Орлеан. Представляете, сколько нам пришлось исколесить, когда мы были уже у дороги на Фонтенбло?
В конце концов ему волей-неволей пришлось ехать потише, но разговаривать со мной он по-прежнему не желал и даже не оборачивался в мою сторону.
Потом стало светать, и мы очутились в предместье Парижа. Тут мне снова пришлось попыхтеть, когда он вздумал кружить по всем маленьким улочкам, какие только попадались, пытаясь от меня оторваться.
Как видно, мальчишка умирал от усталости. Лицо стало совсем белым, веки покраснели и в седле он держался, скорее, лишь по инерции.
«Не лучше ли тебе поспать, малыш? — сказал я. — А то совсем свалишься».
И тогда он со мной все-таки заговорил. Невольно, не отдавая себе отчета. Да, я думаю, он настолько выдохся, что сам не понимал что делает. Вы когда-нибудь видели, как гонщик подходит к концу кросса? Когда он перейдет линию финиша, его приходится поддерживать, а он смотрит на кинокамеру невидящими глазами.
«У меня нет денег», — сказал он.
«Это не беда. У меня есть. Мы пойдем, куда ты хочешь, но тебе непременно нужно отдохнуть».
Мы были в этом районе. Я и не думал, что он так быстро меня послушается. Он сам увидел слово «Гостиница» над открытой дверью. Оттуда как раз выходили рабочие.
Он слез с велосипеда, еле двигая ногами, как будто они одеревенели. Я хотел предложить ему согреться чем-нибудь, но не знал, согласится ли он. К тому же бистро еще не открылось.
Знаете, он ведь гордый. Странный парнишка. Не знаю, что у него на уме, но он явно что-то задумал. Вам еще придется с ним повозиться.
Мы поставили велосипеды под лестницу. Если их не свистнули, они и сейчас там.
Он поднимался по лестнице первым. Я за ним. Дойдя до второго этажа, он не знал, что делать дальше, потому что ничего не было видно.
«Хозяин!» — крикнул я.
К нам вышел не хозяин, а хозяйка — здоровее любого мужика и не слишком любезная.
«Что вам надо?» — И она окинула нас подозрительным взглядом.
«Нам нужны две комнаты. По возможности рядом».
Кончилось тем, что она дала нам два ключа: от двадцать первого номера и от двадцать второго. Вот и все, шеф. А теперь, пожалуйста, посидите здесь немножко, а я сбегаю чего-нибудь перекусить. С самого утра я только и вдыхаю кухонные запахи — ни крошки во рту не было.
— Открой мне дверь его комнаты, — сказал Мегрэ вернувшемуся Мимилю.
— Вы хотите разбудить мальчика? — запротестовал Мимиль, который уже считал себя его покровителем. — Дали бы ему хорошенько выспаться.
Мегрэ жестом успокоил его, бесшумно, на цыпочках вошел в комнату и облокотился на подоконник слухового окна. Печи газового завода в это время заполнялись горючим. Вырвавшееся из них пламя казалось желтым в лучах солнца. Суетившиеся у печей полуголые люди, как видно, обливались потом, то и дело вытирая лицо черными от сажи руками.
Ожидание было долгим, во всяком случае, вполне достаточным для того, чтобы все хорошенько обдумать. Комиссар порой поглядывал на мальчика, сон которого был неглубоким. Он начал ворочаться, как бывает перед пробуждением, нахмурил брови и стал шевелить губами, словно хотел что-то сказать. Очевидно, ему снилось, что он говорит. Лицо его исказилось злобой, словно, собрав все силы, он с кем-то горячо спорил.
Потом лицо Жоржа Анри исказила мучительная гримаса: казалось, он вот-вот заплачет. Вначале он повернулся всем телом. Продавленный матрац заскрипел от его резких движений. На нос ему села муха. Он отогнал ее непроизвольным жестом. Веки Жоржа Анри, пронизанные солнечным светом, дрогнули.
