Орсон Уэллс - Мистер Аркадин
Я наизусть знал все эти истории. Они не представляли интереса ни для кого, и менее всего для меня, ибо касались сегодняшнего Аркадина. Даже самые информированные из моих осведомителей не имели сведений о прошлом Аркадина, до того, как он продал китайцам гнилое снаряжение, построил нацистам дрянные дороги и вошел в доверие к их магнатам.
Пришлось менять тактику. Из Цюриха 1927 года дорога вела в тупик. Нужен был другой, более надежный пункт отправления.
Чтобы выяснить, кем был Аркадин в прошлом, надо было понять его сегодняшнего, но не по информации, полученной в кабаках, и не по газетам. Познакомиться с ним в его обычном окружении. Узнать, что думают о нем люди его круга. Я, разумеется, не тешил себя надеждой, что финансовые тузы раскроют мне свои тайны — они хранятся с особым тщанием, ибо только секретность бережет честь этих семейств. Просто хотел освободить факты от пустой болтовни и дешевых сплетен. Если мне удастся шаг за шагом восстановить карьеру Аркадина, я неизбежно подберусь к ее началу. И тогда можно будет возвратиться в Цюрих.
Мои связи в сфере финансового капитала были гораздо слабее, нежели в мире кино, полусвета, контрабанды и свергнутых монархов. Чтобы проникнуть туда, необходимо было другое имя. Мне посчастливилось получить заказ из одного американского журнала на серию очерков о европейских дамах и господах «больших денег». Я начал с нескольких интервью, которые провел весьма добросовестно и которые после публикации имели некоторый успех. Это помогло мне представиться сэру Джозефу, на которого я имел виды. Сэр Джозеф, богатый почти как Аркадин, если не больше, получил пэрство за услуги, оказанные короне во время последней мировой войны, и сам по себе был фигурой довольно загадочной. Происхождения он был левантийского или какого-то в этом роде и, конечно, не достиг бы своего положения, если бы вовремя не ввязался в кое-какие аферы. Они с Аркадиным не раз оказывались друг у друга поперек дороги и наверняка ненавидели один другого. Во всяком случае, сэр Джозеф никогда не упускал случая высказать в адрес Аркадина какое-нибудь язвительное, хотя и замаскированное вежливостью замечание. Последний же, насколько мне известно, никогда не брал на себя труд отвечать ему. И сэр Джозеф в каждой словесной схватке выходил победителем. Теперь он, обезноженный ударом, который случился с ним прямо на полу Лондонской биржи, жил в Швейцарии и, как говорили, уже впал в старческий маразм.
Его вынужденная отставка и ослабление умственных способностей могли облегчить мою задачу. Мне казалось, что для сэра Джозефа, живущего в полном уединении, мой визит будет приятен, поскольку он создаст иллюзию возвращения его значимости на финансовом горизонте. Я рассчитывал на тщеславие дряхлого старика, которое подвигло бы его к откровенности. Оказалось, я понапрасну тратил время и деньги.
Почти неделю провел я в глухой деревушке, безучастный к красотам местного озера, окаймленного темными соснами, обмениваясь фразами с сэром Джозефом, которому я задавал те же вопросы и от которого получал те же ответы, что и от других героев моих репортажей, через посыльного. Наконец мне сообщили, что он примет меня в Бельведере, так назывался его дом. Но встретился я только с секретаршей, миловидной, но официозной, под защитой очков в черепаховой оправе. Она зачитала пространный ответ на мой опросный лист, который сэр Джозеф продиктовал «из уважения к журналу и несмотря на плохое состояние здоровья». Мне пришлось проглотить взгляды и мнения старого дурака по важнейшим проблемам экономики. Там было полно всякой чепухи и явно наблюдалась тенденция оставить в стороне предмет разговора и удариться в обстоятельные комментарии, что вселяло в меня проблеск надежды. Но и здесь меня ждало разочарование. На вопрос, касающийся его отношения к коллегам-финансистам, он ответил многословно и превознес до небес Онассиса и покойного Гульбекяна, а по поводу Аркадина ограничился следующим замечанием: «Один из наиболее проницательных авантюристов в финансовом мире и, безусловно, наименее щепетильный. Он из тех людей, которые в древности разграбили Рим и которых в более поздние времена вешали за пиратство. Но ныне мы вынуждены принимать его таким, каков он есть, — яркий пример эпохи хаоса и кризиса».
Я терпеливо выслушал эту диатрибу, к которой суровая секретарша добавила чуточку собственной убежденности в непогрешимости сказанного. Я ждал, когда она кончит.
«Что же касается его происхождения и источника его первоначального капитала, то самое тщательное личное расследование показало, что выяснить это не представляется возможным; никаких надежных свидетельств обнаружено не было».
Секретарша вручила мне копию текста, отпечатанную на машинке, и я мог теперь сколько угодно ее изучать — увы, к вящему разочарованию, — спускаясь в фуникулере с горы, где умирающий старый орел покоился в своем последнем гнезде.
«Самое тщательное личное расследование». Тут явно просматривалась ущемленность человека, сделавшего самого себя, которому столько огорчений доставляло собственное происхождение. Он пытался бороться с Аркадиным оружием, которым столько раз ранили его самого. Но он не преуспел в этом— «никаких надежных свидетельств обнаружено не было». Это не то что жадные до сенсаций журналисты, которые довольствовались бы слухом чем пикантнее, тем лучше. Холодный, расчетливый сэр Джозеф собирал все, что слышал о своем враге, но отвергал все недостоверное: «ничего удовлетворительного». Он бы очень порадовался любой крохе компрометирующего материала, но тем не менее вынужден был признать, что потерпел в этом деле неудачу.
На что же мне оставалось надеяться? Сидя у замерзшего окна, я прокручивал в памяти все, что сумел разузнать, и чувствовал себя таким же одиноким и озябшим, как Аркадин зимой 1927 года…
Наконец после затянувшихся дорогостоящих и бесполезных блужданий я возвратился назад, благо Цюрих был рядом. Я вернулся туда потому, что не мог придумать ничего лучшего, из-за упрямства, из-за того, что мне некуда было деться, как тогда Аркадину.
Я снова вышел на набережную. Снег лежал под ногами твердой коркой, как гранит. Чайки кричали, требуя корма. Прохожие торопились, подняв воротники, замотавшись шарфами, пряча руки в перчатках, а уши — за накладками из теплой шерсти или замши. Как заклинание я все повторял про себя слова Аркадина: «в своем тонком пиджачке и мокрых ботинках»… У него, значит, не было пальто? Я снял свое и, к изумлению кассира, повесил его на вешалке в кафе. Опять вышел на улицу, уши у меня замерзли, пальцы онемели от холода. Из суеверия я положил в карман две тысячи швейцарских франков мелкой купюрой. Мне хотелось как можно больше походить на Аркадина; я прикинул — в 1927 году ему было примерно столько лет, сколько мне теперь.
