Николай Шпанов - Медвежатник
― Ладно, ― сказал Паршин. ― Давайте те шесть косых, и я уйду.
― Отдам, клянусь вам, отдам их… частями. Буду вещи продавать ― и отдам, ― радостно воскликнул Яркин. Он поднялся с пола и двумя руками взял Паршина за руку, хотел заглянуть ему в глаза, но Паршин отвел взгляд, отвернулся. С холодной жестокостью он проговорил:
― Денежки на стол ― и баста.
― Вы же знаете… ― испуганно начал было Яркин и осекся. Он не мог выговорить то, что Паршин и так давно понимал: что денег у него нет, что отдать их он не может.
И тогда Паршин стряхнул со своей широкой ладони горячие руки инженера и насмешливо произнес:
― Ясно!… Нечего и дурака валять… А то ведь и я тоже могу заявочку сделать… Мне терять немного осталось… ― И, обведя рукой вокруг себя, добавил: ― Не то что тебе… И давай кончай бабиться, а то, гляди, жена придет…
Яркин стоял напротив него со сжатыми кулаками. Вспухшие от слез глаза были с ненавистью устремлены на Паршина.
Дальше в лес ― больше дров
Были "сделаны" еще два института. Иногда не все сходило гладко, и Паршин переживал минуты страха. Во втором же деле, в Машиностроительном институте, он чуть не оказался в ловушке из-за того, что в соседнюю с кассой комнату в то время, как он работал, вошли люди. Он не предусмотрел, что комнату могут отпереть снаружи. Со следующего раза он вернулся к способу, изобретенному когда-то Вершининым: полотно двери привинчивалось к косяку длинным буравчиком. Так он "приштопоривал" теперь обе двери ― кассовую и соседней комнаты, если там находилось окно, через которое было намечено бегство. Этот вершининский буравчик он применял уже давно.
Материальный эффект этих ограблений не удовлетворял ни Паршина, ни Ивашкина. Изменился и Яркин. Он заявил, что рискует больше всех, что в случае провала он теряет все: семью, с таким трудом заработанное положение в обществе. А раз уж он так много поставил на карту, и притом не по своей воле, а из-за шантажа Паршина, то хочет по крайней мере рисковать не из-за тех грошей, которые приносит ему Паршин.
Паршин почувствовал прилив такой ярости, что с трудом сдержался, чтобы не ударить сообщника. Тяжело дыша, он сказал:
― Ты эту манеру, Серафим Иванович, брось. Нечего на меня валить. Воля твоя была слушать меня или собственную совесть… ― Он поглядел Яркину в глаза и покачал головой. ― Хочешь, я тебе скажу, что другой бы, порядочный, на твоем месте сделал?
― Откуда вы знаете, что бы сделал порядочный?! ― крикнул Яркин. ― Что общего между вами и совестью? Разве она у вас когда-нибудь была?
― Была, Серафим Иванович, ― уже успокоившись, проговорил Паршин. ― Была, да вся вышла. А все-таки я могу судить кое о чем и по сей час. Будь бы на твоем месте настоящий человек ― понимаешь, настоящий! ― он бы в тот же, в первый-то день моего прихода, пошел куда надобно и сказал: так и так, товарищи, виноват, мол, скрыл от вас старые грехи, и вовсе-то я не Яркин. Но теперь я стал другим человеком. А могу ли я с моим грехом с вами дальше жить решайте. Вот я тут весь перед вами. Судите меня.
Яркин делал вид, что не слушает. Он с трудом закурил: его пальцы так дрожали, что спичка никак не попадала на конец папиросы.
А Паршин помолчал и закончил:
― И сейчас еще не поздно. Пойди и скажи: такой вот я и сякой, со старым медвежатником Ванькой Паршиным в компании три института ограбил, четвертый готовлюсь обработать. Берите меня, товарищи… ― Паршин рассмеялся. ― Ей-богу, и сейчас не поздно, Серафим Иванович. И тогда мы грех с тобою вместе искупим: ты, да я, да мы с тобой… И легко будет, ей-богу… Пойди, а?…
Говорил, он со странным смешком, из-за которого невозможно было понять всерьез ли он все это или так, для гаерства? Говорил, а сам исподлобья следил за лицом Яркина. И стало ему совершенно ясно, что нисколько Яркин больше не опасен и находится целиком в его власти. Не от страха перед открытием преступления, а потому, что линия его пошла в эту сторону. Конец ему тут, рядом с Паршиным.
― Между прочим, Серафим Иванович, дорогой мой, ― примирительно проговорил он, ― совершенно ты прав: мелко работаем. Рисковать ― так хоть было бы из-за чего. Но, уважаемый, не те времена. Советская власть для нашего брата неудобная. Жизнь в Советском Союзе не туда повернула, куда бы нам надобно. Цели у нас настоящей не стало. Ну, скажем, взяли бы мы настоящий куш, накололи бы "дельце", ну, что ли, на миллион. Стало бы у нас капиталу по полмиллиона. Ну и что? Что с ним делать? Торговлишку открывать? Или, может статься, скаковую конюшню откроешь? Или у "Яра" зеркала бить будешь либо певиц в шампанском купать? Не говоря уже о том, что большие деньги в наших руках ― у меня ли, у тебя ― тут же обратят на тебя внимание, ну и… амба.
― Что же выходит? ― злобно спросил Яркин.
― А то и выходит, Серафим Иванович: сколько бы мы с вами ни старались, впустую… Это точно ― впустую!
― Вы… вы какой-то ненормальный, ― дрожащим голосом пробормотал Яркин. Совсем сумасшедший! Сами меня подбили… а теперь… Что же?
― Ну, я особая статья. Во мне старые дрожжи играют. Мне не воровать ― не дышать. Вы думаете, мне теперь деньги нужны? Было, конечно, время ― гнался, о больших деньгах мечтал. Думал, на таких дурных деньгах жизнь построить можно. Многие так думали, да никто не построил. Знаете, сколько передо мною нашего воровского народу прошло? Всякие бывали: и с тысячами, и с сотнями тысяч. И свои дома покупали, и певиц содержали, и рысаков заводили. Всякое бывало. Но конец-то, обратите внимание, у всех один. И хорошо, ежели тюрьма, а то… Жизнь наша так и так конченая. Ежели не петля, так страх нас задавит. Самый лютый: по ночам будить станет, днем преследовать. Прежде я полагал, что боюсь сыскной полиции либо там уголовного розыска. Тюрьмы, думал, боюсь. А потом, как в тюрьме побывал, вижу: не в тюрьме дело. Себя страшно, Серафим Иванович. От, этого большая часть наших запоем пьет. А то, бывает, и руки на себя наложат…
Паршин умолк, видя, что Яркин сидит, уронив голову на руки, и ― не поймешь, то ли оттого, что слышит, то ли от собственных мыслей ― голову руками из стороны в сторону качает, как тогда, на полу.
Паршин не спеша закурил и сидел молча. Яркин поднял голову и мутным, больным взглядом поглядел на Паршина.
― Ушли бы вы, жена скоро придет… ― пробормотал он и тихонько застонал.
Паршин без возражения поднялся и надел шапку. От двери сказал:
― Завтра приду, поговорим. Надо бы настоящее "дельце" наколоть.
Сберкасса 1851
Зима рано вступила в свои права. Уже к исходу ноября снегу на улицах было больше, чем в иные годы к концу зимы.
