Морис Леблан - Полая игла
— Нет.
Люпен схватил с моего стола железную линейку и легко переломил ее пополам. Чудовищно бледный, он стер капли пота, выступившие на лбу. Никогда еще его воля не встречала сопротивления. Он буквально обезумел от упорства этого мальчишки.
Сжав железной хваткой плечи Ботреле, Люпен отчеканил:
— Ты все это сделаешь, Ботреле, ты скажешь, что получил неопровержимые доказательства моей смерти, что это непреложный факт. Ты скажешь так потому, что я этого хочу, потому, что нужно, чтобы поверили в мою смерть. Ты скажешь так еще и потому, что если нет…
— Если нет, то что?
— Этой же ночью исчезнет твой отец, как исчезли раньше Ганимар и Херлок Шолмс.
Ботреле улыбнулся.
— Не смейся… Отвечай.
— Отвечу, что хотя мне и крайне неприятно вас огорчать, но я дал слово все рассказать и сдержу его.
— Расскажи то, что я тебе велел.
— Я расскажу то, что соответствует истине! — горячо воскликнул Ботреле. — Вам этого не понять, не понять радости, нет, скорее, потребности рассказать то, что на самом деле, и рассказать во всеуслышание! Истина здесь, она созрела в моем мозгу и как есть, без прикрас, появится на свет во что бы то ни стало. Статья выйдет в таком виде, как я ее написал. Все узнают, что Люпен жив, узнают и причину, по которой он делал вид, что умер. Словом, узнают обо всем. — И спокойно добавил: — А мой отец не исчезнет.
Оба снова замолчали, сверля друг друга глазами. Начеку, каждый пристально следил за противником. Мечи обнажены. Наступила тишина, предвещающая смертельный удар. Кто же нанесет его?
Люпен прошипел:
— Сегодня же, в три часа ночи, если только я не отменю приказ, двое моих людей проникнут в комнату твоего отца и силой заставят его следовать за ними туда, где уже содержатся Ганимар и Херлок Шолмс.
Взрыв смеха был ему ответом.
— Чудак, да разве ты еще не понял, — воскликнул Ботреле, — что я тоже принял кое-какие меры предосторожности? Не думаешь ли ты, что я настолько наивен, чтобы, как последний глупец, отпустить отца одного домой, в глухую деревню?
О, какой приятный, чуть ироничный смех был у этого молодого человека. Он стал смеяться как-то по-новому, по-люпеновски! И это дерзкое тыканье, разом поставившее его на одну доску с противником! Ботреле продолжал:
— Видишь ли, Люпен, ты очень ошибаешься, полагая, что все твои ходы непогрешимы. Объявил себя побежденным! Ловко! А сам убежден, что всегда в конце концов одержишь верх! Но забываешь при этом, что у других тоже могут быть свои хитрости. Моя уловка довольно проста, дружок.
Как приятно было его слушать! Засунув руки в карманы, он непринужденно принялся расхаживать по комнате, задорно поглядывая на Люпена, как ребенок, поддразнивающий свирепого льва. В тот миг, казалось, он мстит великому искателю приключений самой страшной местью за все жертвы, что попадались когда-либо на его пути.
— Люпен, отец мой не в Савойе. Он на другом конце Франции, в центре большого города, под охраной двадцати моих друзей, которым я велел не спускать с него глаз до самого окончания нашего поединка. Хочешь узнать где? В Шербуре, на квартире одного из служащих военного порта, слышишь, военного, который ночью закрыт, а днем туда можно проникнуть, лишь получив специальное разрешение и к тому же в сопровождении гида.
Он остановился напротив Люпена и вызывающе поглядел на него, как мальчишка, что, высунув язык, дразнит товарища.
— Ну, что ты на это скажешь, мэтр?
Вот уже несколько минут Люпен не двигался с места. Ни один мускул не дрогнул на его лице. О чем он думал? На что собирался решиться? Хорошо зная его болезненное самолюбие, я понимал, что для него возможен лишь один выход: немедленно окончательно и бесповоротно повергнуть своего соперника ниц. Пальцы его судорожно сжались. На мгновение мне показалось, что вот сейчас он кинется на Ботреле и придушит его. А тот повторил свой вопрос:
— Что же ты на это скажешь, мэтр?
Люпен взял со стола телеграмму и, уже полностью владея собой, протянул ее молодому человеку со словами:
— Держи, детка, почитай.
Спокойные движения, ровный тон произвели на Ботреле должное впечатление, он посерьезнел и, развернув бумагу, начал читать. Но тут же поднял глаза, шепча:
— Что это значит? Не понимаю…
— Но самое первое слово-то ты должен понять, — возразил Люпен, — начальное слово телеграммы… то есть название пункта, из которого она отправлена… Ну посмотри, видишь — Шербур.
— Да-да… — невнятно прошептал Ботреле, — да… Шербур… а что дальше?
— Дальше? Мне казалось, что текст телеграммы предельно ясен: «Товар отгружен. Его сопровождают наши люди. Они будут ждать инструкций до восьми часов утра. Все в порядке». Что же в этом непонятного? Слово «товар»? Но не могли же они написать прямо «папаша Ботреле»! Что еще не ясно? Каким образом осуществилась операция? Каким чудом твоего папочку вырвали из Шербурского порта, из-под носа двадцати телохранителей? Ба! Да это детская забава! Главное, что товар отгружен. Что скажешь на это, детка?
Собрав все свои силы, отчаянно напрягая волю, Изидор пытался овладеть собой. Но губы его дрожали, лицо расплывалось в гримасе, взгляд никак не мог сосредоточиться, и вот уже он, невнятно что-то пробормотав, умолк и забился вдруг в рыданиях, согнувшись вдвое и закрыв лицо руками:
— О, папа… папа!..
Неожиданный поворот был именно тем, чего требовало уязвленное самолюбие Люпена, однако насколько наивной и по-детски трогательной оказалась реакция молодого человека! Люпен раздраженно повел плечами и взялся было за шляпу, возмущенный столь неуместным взрывом чувств. Но на пороге остановился, передумав, и медленно, шаг за шагом пошел назад.
Тихие рыдания все продолжались, подобные жалобе убитого горем ребенка. Плечи конвульсивно подергивались. Сквозь сомкнутые пальцы текли слезы отчаяния. Люпен наклонился и, не касаясь Ботреле, уже без всякого вызова, но и без ранящего душу высокомерного сочувствия победителя проговорил:
— Не плачь, малыш. Нужно было приготовиться к этому, коль скоро ты решил с поднятым забралом ринуться в бой. Тебя подстерегают жесточайшие разочарования. Так предопределено судьбой тем, кто избирает борьбу. Немного стойкости не помешает. — И мягко продолжал: — Знаешь, ты был прав, мы не враги. Это я уже знаю давно. С самого первого часа я испытал к тебе, такому умному противнику, невольную симпатию… и даже восхищение… Вот почему я хочу тебе сказать… только не обижайся… я ни за что не хотел бы тебя обидеть… но сказать нужно… В общем, откажись от борьбы со мной… Я не из тщеславия это говорю… и не потому, что я тебя презираю, нет, но, видишь ли, борьба будет слишком неравной… Ты даже не знаешь… никто не знает всех средств, которыми я располагаю… Даже если взять, к примеру, секрет «полой иглы», над которым ты напрасно бьешься, представь на минуту, что это бесценные, неисчислимые сокровища… или же невидимое, сказочное, надежное укрытие… или же то и другое вместе… Подумай, какой сверхчеловеческой властью я наделен, обладая всем этим! А ты еще не знаешь всех моих возможностей… всего, что я способен предпринять благодаря своему воображению и воле. Ты только подумай: вся моя жизнь с самого рождения, можно сказать, подчинена одной-единственной цели… Я работал как каторжный, стремясь стать тем, кем я стал, отточить, довести до совершенства тот образ, который я для себя избрал. А что можешь ты? В тот самый момент, когда, как тебе покажется, ты ухватишь истину, она снова ускользнет от тебя в укромное место… Прошу тебя, отступись. Мне придется сделать тебе больно, а я этого не хочу. — И, опустив руку ему на лоб, повторил: — Еще раз говорю тебе, малыш, отступись. Я причиню тебе зло. Возможно, ловушка, куда ты неизбежно попадешь, уже поджидает тебя!
