Жорж Сименон - Сын
Моя мать ушла от действительности в забвение, в однообразное, сонное небытие, которое длилось сорок лет, отец нашел себе убежище в безропотном выполнении долга — или того, что он считал долгом.
Я ухожу от нее в свой «кавардак» — я имею в виду не только свой кабинет, где запираюсь по вечерам.
А твоя мама находит себе убежище в нескончаемом действовании — я говорю «нескончаемом», потому что у нее нет цели или, точнее, едва достигнув цели, она тут же ставит себе новую.
Наши друзья, очевидно, считают ее честолюбивой, и в известном смысле они правы. Теперь ей уже не приходится перевозить нелегальные бумаги, прятать английских летчиков или людей из Сопротивления; литературных талантов, которые вдруг обнаружила у себя моя сестрица, у нее тоже нет, и честолюбие ее выражается в ином. Первым его проявлением была квартира на улице Мак-Магон, обставленная по собственному вкусу, вторым — приемы для людей определенного круга: она не забыла барак в Ницце, где прошло ее детство, не забыла низкое происхождение родителей.
Она продолжает свой путь наверх и очень огорчится, если и ты в свою очередь не поднимешься несколькими ступеньками выше.
Норковое манто — не более чем символ такого восхождения, как прежде бобровая шубка, собственная машина, первый бриллиант.
Кто знает, если бы мы тогда действительно любили друг друга, а не женились ради какой-то игры, только потому, что случайно оба оказались свободными, может, ей хватило быть моей женой и твоей матерью?
В своей активности она ищет то, чего не находит в нас. Ни ты, ни я не должны на нее за это сердиться. Прости меня, сын. Я обязан был сказать тебе это. Надеюсь, я не причинил тебе боли.
Сегодня вечером, прежде чем писать дальше, я перечел последние страницы и едва все не разорвал — так мне стало неловко, настолько я почувствовал себя виноватым. Но потом я немного утешился, убедив себя (отчасти это правда), что пишу не столько для тебя, сколько для себя, и что, закончив свое письмо, брошу его в огонь.
Сделаю ли я это? Посмотрим, будущее покажет.
Твоя мама, в то время как я пишу эти строки, сидит в театре, в ложе одного посланника, сын которого, двадцатипятилетний блестящий юноша, охотно служит ей чичисбеем. Я не ревную, но, раз я об этом пишу, мне это небезразлично.
Твоя мама выглядит значительно моложе своих сорока восьми лет, ее живости и искрящемуся взгляду могут позавидовать юные девушки. Тело ее нисколько не увяло, как у большинства женщин ее возраста, — напротив, стало нежнее и, вероятно, соблазнительнее, тем более что одевается она со вкусом и в ней есть та особая прелесть, которую к определенному возрасту приобретают парижанки те, что много видели, много слышали, многое испытали, но не только не потеряли вкус к жизни, а начинают цвести вновь.
Такова мать твоего друга Запо — ей уже давно за сорок, и все же для тысяч мужчин она воплощение женственности.
Удовлетворяет ли твою мать ее напоминающая бегство лихорадочная деятельность? Всегда ли она сможет ею довольствоваться? Если что случится, я, один я буду виноват, говорю тебе об этом прямо и полагаю, уточнений не требуется.
Приближается Рождество, город словно охвачен лихорадкой, с каждым днем она чувствуется все больше и овладевает даже равнодушными. Гигантские световые рекламы то вспыхивают, то гаснут на фасадах домов, празднично украшенные витрины манят покупателей, и кажется, будто даже толпа движется по улицам веселее. На службе только и разговоров, что о рождественских подарках и Сочельнике, а как прогнозист, я уже установил вероятные масштабы предстоящих несчастных случаев, преступлений и самоубийств.
Хотя мы не религиозны, Рождество справляем как все, у нас будет небольшая елочка для взрослых — давно миновало время нарядно украшенных елок и игрушечных поездов для себя.
Ты попросил подарить тебе велосипед с мотором. Ты это получишь. Как раз сегодня по дороге со службы я за него заплатил, и его доставят нам двадцать четвертого декабря.
Твоя мама получит бриллиантовые серьги к своему колье.
В 1928 году в Ла-Рошели тоже был канун Рождества, но у тогдашних Лефрансуа праздник не состоялся.
Сегодня я получил свой рождественский подарок от компании. На этот раз не конверт с чеком и не традиционный ящик с сигарами. Ради этого подарка мне невольно пришлось солгать, едва ли не злоупотребить доверием, и это портит мне все удовольствие.
А если бы не это, был бы я доволен? Пожалуй, да. Примерно в три часа мне сообщили, что генеральный директор ждет меня в своем кабинете. Директор всегда держится важно, его боятся, от него зависят судьбы тысяч служащих. В ящике его письменного стола всегда лежат таблетки тринитрина, он кладет их и в карманы своего костюма, и в карманы пальто — каждую минуту у него может быть инсульт.
В больших ресторанах, где он бывает почти каждый день на официальных обедах и банкетах, метрдотелям ведено подавать ему только диетические блюда, которые он с угрюмым видом лениво ковыряет.
Вероятно, не я один догадываюсь, почему он носит усы щеточкой (седые, почти совсем белые): для того, чтобы придать своему лицу строгое выражение. Без этих усов у него был бы вид доброго малого, может быть даже неуверенного в себе.
— Садитесь, господин Лефрансуа.
На стенах его кабинета висят писанные маслом портреты прежних генеральных директоров. Потом, когда его не будет, здесь повесят и его портрет. Руки у него бледные, с крупными веснушками, и мне неловко смотреть на них.
— Если я не ошибаюсь, — начал он, внимательно поглядывая на лацкан моего пиджака, — у вас еще нет ордена Почетного легиона?
Я ответил, что нет.
— В таком случае, если вы не возражаете, эта досадная оплошность будет исправлена, и мы, может, еще в этом году успеем представить вас к награде. Считайте это моим рождественским подарком. Я сегодня утром завтракал с министром финансов, у него каким-то чудом осталось несколько свободных орденов, и он спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кто достоин награждения. Он мой товарищ по университету, и потом мы свойственники — наши жены в родстве. Вам не придется проходить через обычные формальности, я только попрошу вас заполнить эту анкету.
На его письменном столе лежал листок с пустыми местами для ответов.
— Заполните его и пришлите мне в течение дня и позвольте заранее вас поздравить.
Сам он носит Большой офицерский крест. Придает ли он этому значение? А министр юстиции? Насколько серьезно он относится к подобным вещам? С тех пор как я достиг определенного служебного положения, мне приходится иной раз присутствовать — сидя обычно в самом конце стола — на официальных завтраках, и я хорошо представляю себе, как все случилось. Министр вдруг сказал:
