Гилберт Адэр - Ход Роджера Мургатройда
Он должен был включать лотерею, костюмированные танцы на темы легенд о Робин Гуде вокруг Майского дерева, кукольное зрелище с паяцем для малышей, площадку «Прицепи ослу хвост» для детей постарше и представление, которое мы сами, члены Церковного комитета, планировали устроить. Ученицы школы Святой Цецилии представили серию изысканных живых картин. Мистер Хокинс, почтмейстер, восхитил нас своим прославленным подражанием птичьим голосам. А его старший сын Джорджи… ну, Джорджи, насколько я помню, показал номер с разноцветными обручами. Я так и не понял, что должно было произойти с этими обручами, так как времени для репетиций у нас практически не было, но Джорджи, конечно, не имел намерения, чтобы они разом покатились с эстрады во все стороны. Однако это вызвало всеобщий смех, самый громкий за весь день, а это, надо думать, самое главное.
– Мистер Уоттис, – поспешно сказал старший инспектор, – извините, но при чем тут этот Праздник? И какое отношение он имеет к Реймонду Джентри?
Полковник гмыкнул.
– Право же, Трабшо! – вскричал он. – Зачем вам надо допекать беднягу? Вы попросили, чтобы он рассказал свою историю, и он ее вам и рассказывает. Вы поставили его в дьявольски неловкое положение, знаете ли, и он делает все, что в его силах. Продолжайте, Клем, и не торопитесь. Какое бы там мужество вы ни проявили – или не проявили – на войне, вы полностью возмещаете это сейчас. Вы пример для всех нас.
– Вы так добры, Роджер, – сказал священник, явно растроганный нежданной поддержкой своего друга. Более того: облегчение, что самая тяжкая часть его испытания уже позади, придало его голосу оттенок новой уверенности в себе. – Дело в том, инспектор, – продолжал он, – что как викарий я должен был внести свою лепту в представление. А так как я не способен петь, или жонглировать, или подражать птичьим голосам и так далее, в конце концов было внесено предложение – коварной миссис де Казалис, такая неожиданность! – чтобы я рассказал с эстрады о пережитом мною на войне.
– Ara, понятно. Хорошенькую мину вы подвели под себя.
– Я не мог просто сказать «нет», так как дело шло о благе Церкви, а другие дамы комитета с восторгом ее поддержали, и я почувствовал, что попал в капкан и спасения нет. Синтия подтвердит, как долго и мучительно я искал способ выбраться из капкана. Поверьте, инспектор – и вы все, – дело дошло до того, что я даже взвешивал, не отказаться ли мне от прихода, что было бы самым порядочным выходом. Но… это ведь, без сомнения, означало бы уход из Церкви, невыносимо тяжкий крест, который мне пришлось бы нести до конца моих дней. Ну и финансово я не мог себе этого позволить.
Как бы то ни было, в результате я согласился выступить с моими воспоминаниями.
Разумеется, даже вопроса не вставало о том, как я уже говорил, чтобы насочинять историй о моей так называемой храбрости, но я понял, что могу сделать детальный обзор положения на передовой. И потому я прочитал все книги на эту тему, какие мне удалось достать, исторические справочники, мемуары, ну, все подряд. Я читал и делал обширные выписки. И ведь я даже не мог брать книги в библиотеке, так как подозревал, что вскоре пронырливая миссис де Казалис сообразит, чем я занялся. А потому мне приходилось покупать их, а это (ведь мы с Синтией бедны, как пара церковных мышей) опустошало наш кошелек, и без того почти пустой.
Но даже если то, что я собирался сказать, не было, не могло быть моей правдой, мне хотелось, чтобы в каком-то смысле я говорил бы правду. Вы понимаете? Для меня это было крайне важно.
– Так что произошло?
Священник словно вновь чуть было не утратил самообладание, но быстро взял себя в руки.
– Полное фиаско.
– Неужели? Но почему? Ведь, как вы сказали, подготовились вы хорошо.
– Ну, просто я не приспособлен лгать. Пока я обрисовывал перед слушателями общую обстановку во Фландрии, то был более или менее убедителен. Но когда я заговорил от первого лица – как Я посещал окопы, как Я утешал раненых, еще державшихся на ногах, как Я совершал богослужение в полуразрушенной деревенской часовне под отдаленное грохотание Большой Берты, от которого содрогались стропила, – что же, инспектор, я совсем утратил власть над собой. Я спотыкался на каждом слове, путался в деталях, перемешал все даты, сбивался со строчек в моих заметках, я откашливался, мямлил и снова откашливался. Я был абсолютно растерян. Абсолютно.
– Искренне сочувствую, ваше преподобие. Вы не заслуживали подобного за один несущественный обман.
– Ну, все это произошло давным-давно. Но, знаете, я все еще просыпаюсь в поту при одном воспоминании. Нет, нет, нет, нет, зачем мне и дольше притворяться? Я просыпаюсь не в поту, а с криком. Слышите? Я, милый старый викарий, дорогой старый Клем Уоттис, который и мухи не обидит, Я ПРОСЫПАЮСЬ С КРИКОМ В ГЛУХОЙ НОЧИ! Синтия, бедняжка моя, что я вынуждал тебя терпеть!
Глаза его жены были устремлены на него с бесконечной любовью и состраданием.
– На чем я остановился? – наконец спросил он себя. – А, да. Ну, я уже слышал похихикивания среди слушателей и видел, как в самом первом ряду миссис де Казалис смакует каждую секунду своего торжества.
А затем я дошел в своих заметках до слова «Йепр». Старший инспектор с трудом сохранил серьезное выражение лица.
– Прошу прощения. До какого слова?
– Йепр. Ну, бельгийский город, вы знаете. Я, ничтоже сумняшеся, занес его название в свои заметки, даже не подумав, что в моем выступлении мне придется произнести его вслух, а тогда так споткнулся на нем, что оно вырвалось из моего рта, как – простите за грубость, но, боюсь, другого слова не существует – как рыгание.
К тому же я неверно его записал, что отнюдь не помогло. Это старинный мой недостаток – орфография. Я ни за какие коврижки не способен писать без ошибок. Собственно говоря, – добавил он с неожиданным смущенным юмором, – я и «коврижку» без ошибки не напишу.
Все улыбнулись этой шутке, но больше тому, что она смягчила напряжение, чем заключенному в ней остроумию.
– Ну, – мужественно продолжал он, – хихиканье начало мало-помалу переходить во взрывы хохота, a злорадное выражение на побагровевшем толстом лице миссис де Казалис показало мне, что она упивается выигрышем гейма, сета и матча. Это была худшая минута в моей жизни.
Но отнюдь не конец. Еще много месяцев спустя в деревне я оставался мишенью насмешливых уколов и двусмысленностей, а рассыльный зеленщика проносился мимо меня на своем велосипеде, вопя: «Йепри-и-и!» Мы были на грани того, чтобы просто собрать вещи и ускользнуть ночью. Но Синтия, спасибо ей, убедила меня крепиться.
И, знаете, она оказалась права. Даже хотя я искренне верил, что не изживу такого унижения до конца моих дней, время проходит, исцеляет раны, именно так, как принято говорить, и в каждой жизни возникают проблемы и задачи, погружающие в забвение даже debacles[6] такого порядка.
