Найо Марш - Смерть и танцующий лакей
— Трудно сказать, сэр. Такая непогода, что… Да, сэр, кажется, фары. По-моему, по дороге едет машина.
— Наверняка мистер Мандрэг. Проведите его сюда и можете забрать этот поднос. От волнения даже чай не могу пить. А вот и он.
Кейпер задвинул шторы и вышел с чайным подносом. Джонатан включил лампу. Он слышал, как новый лакей прошел через холл и открыл тяжелую парадную дверь. «Так, — подумал Джонатан, — вот и пролог. Ну, действие начинается».
2
Настоящее имя Обри Мандрэга, молодого поэта, автора стихотворных драм, было Стэнли Глупинг. Не лишенный чувства юмора, Мандрэг обычно говорил себе, что, если бы его старая фамилия была еще хоть чуть комичнее, чуть приземленнее, ну, если бы его звали, например, Альберт Дуринг, он ни за что не расстался бы с ней, потому что тогда она сама была бы своего рода оригинальностью. Прочитав такое имя в программке рядом с названием его пьесы, например, «Саксофон в шифоне», публика мысленно заключила бы его в кавычки. Но столь утонченный полет воображения был невозможен из-за какого-то Стэнли Глупинга. Поэтому он стал Обри Мандрэгом. Таинственное, как мандрагора, имя навевало темы из книг самых модернистских писателей. Но перемена фамилии странным образом вызвала в нем удивительное психологическое неудобство. Вскоре он отождествлял себя только со своим новым именем. И даже воспоминание о старом стало для него невыносимым. Боязнь, что знакомые могут узнать о его прошлом, приводила Мандрэга в состояние крайнего беспокойства, усиливавшегося от того, что он сам презирал себя за такую слабость. Поначалу его произведения были созвучны новому имени — в них рассуждалось о грехе, об оккультных науках. Но по мере того, как рос его действительно немалый талант, Мандрэг находил сюжеты в областях одновременно странных и весьма менее возвышенных. Изобретательно и разнообразно он описывал страсть закройщика к безголовому манекену, музыканта, играющего на саксофоне в оборках из шифона, жизнь уборщика общественного туалета, который получил высокое придворное звание постельничьего.
Но вообще-то его пьесы имели успех. Постсюрреалисты до хрипоты спорили о его творчестве, маститые критики обсуждали благотворное влияние его стихов на язык современной декадентской поэзии, а людям просто нравилось, что в его пьесах есть над чем посмеяться.
От матери, хозяйки меблированных комнат в одном из пригородов Лондона, Мандрэг унаследовал приличный доход, а от отца гениальный плод его долголетнего труда — патентованную клипсу для подтяжек. Он был высоким, темноволосым молодым человеком с интересной бледностью и несколько насмешливым выражением лица, хорошо одетым, поскольку давно уже перестал считать необычные галстуки и экстравагантные рубашки необходимой принадлежностью художника-эстета. Он хромал и мучительно стеснялся этого своего недостатка. Когда сидел, всегда старался спрятать под стул левую ногу в тяжелом ортопедическом ботинке. Мандрэг познакомился с Джонатаном Ройялом лет пять назад. Где-то в конце тридцатых годов Джонатан финансировал постановку одной из его пьес. И хотя это предприятие не принесло большого дохода, неожиданно оно вполне себя окупило, что и упрочило их взаимную симпатию. Последнюю пьесу Мандрэга «Неудачная светомаскировка» (оконченную во время войны, но, несмотря на название, вовсе не о войне) в скором времени должны были начать репетировать молодые актеры, совсем неопытные, но полные энтузиазма. И вот два дня Мандрэг провел в местечке неподалеку, где дочь священника была как раз актрисой и готовилась сыграть заглавную роль в его пьесе. А теперь Джонатан пригласил провести уик-энд в Хайфолде.
Когда Мандрэг вошел в библиотеку, вид его был весьма эффектен. По плоскогорью он ехал без шляпы, в машине с опущенным стеклом, и северный ветер привел его волосы в такой художественный беспорядок, какой обычно ему приходилось создавать самому. Мандрэг шагнул навстречу Джонатану и протянул ему руку с видом бесшабашной отваги.
— Ужасная ночь, — сказал он, — как будто здесь собрались все ведьмы и черти. Страшно вдохновляет.
— Я надеюсь, — произнес Джонатан, отвечая на рукопожатие и глядя снизу вверх из-под стекол очков, — что это не слишком вдохновит вашу Музу. Я не могу допустить, Обри, чтобы она завладела вами сегодня…
— Господи, — пробормотал Мандрэг, как всегда, когда ему казалось, что от него ждут рассуждений о работе. Это восклицание должно было изображать отчаянные муки творчества.
— …потому что, — продолжал тем временем Джонатан, — я собираюсь занять все ваше внимание, мой дорогой Обри. Теперь мы поменяемся ролями. Сегодня, завтра и послезавтра я буду автором, да, да, а вы — зрителем. — Мандрэг со страхом посмотрел на хозяина дома. — Нет, нет! — воскликнул Джонатан, увлекая его за собой к камину, — не пугайтесь, что я на старости лет начал писать нудный роман или принялся за мемуары. Ничего подобного. — Мандрэг уселся напротив него у камина. Джонатан потер руки, а потом зажал их между коленями. — Ничего подобного, — повторил он.
— Звучит это весьма таинственно, — сказал Мандрэг. — Вы что-нибудь замышляете?
— Замышляю? Именно так. Дорогой мой, я по уши окунулся в заговор. — Он наклонился, похлопал Мандрэга по колену. — Послушайте, что вы думаете о моих увлечениях?
Мандрэг уставился на него.
— Ваших увлечениях? — повторил он.
— Да. Как вы думаете, что я за человек? Видите ли, ведь не только женщинам хочется узнать, что думают о них знакомые. Или вы все-таки считаете, что в моем вопросе есть нечто уж очень дамское? А впрочем, это не важно. Доставьте мне удовольствие, скажите.
— Вы весьма разносторонни. В круг ваших интересов я бы включил ваши книги и ваше поместье и, как бы это поточнее сказать, то, что журналисты называют человеческими отношениями.
— Хорошо, — сказал Джонатан. — Прекрасно. Человеческие отношения. Дальше.
— Ну а что вы за человек, — продолжал Мандрэг, — честное слово, не знаю. По-моему, приятный. Вот вы без слов понимаете вещи, которые кажутся мне очень важными. А важнее всего для меня то, что вы ни разу не спросили, почему я не рисую реального человека.
— Не хотите ли вы сказать, что у меня есть чувство драматического?
— А что такое драматическое? Не есть ли это всего лишь чувство театральности, понимание высшей эстетической точки в момент сосредоточенности на внешних предметах?
— Не очень-то понимаю, что все это значит, — нетерпеливо сказал Джонатан. — И провалиться мне на этом месте, если вы понимаете это сами.
— Слова, — произнес Мандрэг, — слова, слова, слова.
