Энн Перри - Смертная чаша весов
Из-за Уильяма, бывшего таким псевдоаристократом, в подвешенном состоянии находились доброе имя Зоры, весь ее образ жизни и положение в обществе. Кроме того, очень возможно, это относилось и к Рэтбоуну, и в какой-то степени данная ситуация задевала и честь самого Монка. Он дал слово помочь, и не имело никакого значения, что дело было немыслимо трудным. Тем более что принц Фридрих действительно мог быть убит, но не женой, а одним из тех людей, что сейчас беседовали и смеялись за великолепным столом, поднося винные кубки к губам и сверкая бриллиантами в свете канделябров.
Они покончили со спаржей, и слуги внесли дичь: белых и серых куропаток и тетеревов, к которым, конечно, подали еще вина. В жизни детектив не видел, чтобы на столе было столько еды.
Разговор за столом вращался вокруг таких тем, как мода, театр и общественные сборища, на которых гости видели того или иного известного им человека. Многие рассказывали, кто с кем встречается и какие намечаются обручения и свадьбы. Монку стало казаться, что все именитые семьи находятся в тех или иных отношениях между собой, но подчас слишком запутанных, чтобы их можно было как следует проследить. По мере того как шло время, он чувствовал себя все более и более чужим. Наверное, надо было принять предложение Рэтбоуна, как бы оно ни было неприятно, и приехать сюда в качестве камердинера Стефана! Да, это очень уязвило бы его самолюбие, но в итоге могло бы оказаться менее болезненным, чем сидеть вот так, испытывая свою социальную неполноценность, притворяясь тем, кем он не являлся на самом деле, как будто из-за того, чтобы быть принятым в этом обществе, стоило врать! Сыщик чувствовал ярость при одной только мысли об этом, желудок у него свело спазмом, и он сидел, вытянувшись, как струна, на своем резном, с шелковым сиденьем, стуле, из-за чего у него даже заболела спина.
— Сомневаюсь, что нас пригласят, — скорбно ответила Бригитта на какое-то предложение Клауса.
— А почему же нет? — спросил тот обиженно. — Я был там, и еще поеду. Я присутствовал там всегда начиная с пятьдесят третьего года[2].
Эвелина прижала палец к губам, чтобы сдержать улыбку, широко раскрыв глаза.
— О господи! Вы действительно думаете, что это такая уж большая разница? Или мы все станем теперь personae non gratae?[3] Как это смешно, ну просто уморительно! К нам это не имеет никакого отношения.
— Именно это и имеет к нам отношение, — отрезал Рольф. — Это семья наших монархов, и все мы присутствовали, когда это случилось.
— Да никто не верит этой чертовке! — резко возразил Клаус, и его лицо сморщилось от сердитых чувств. — Она, как всегда, сказала это, желая привлечь к себе внимание любой ценой, и, возможно, хочет таким образом отомстить за то, что Фридрих бросил ее двенадцать лет назад. Безумная женщина… и всегда была такой.
Монк встрепенулся, поняв, что они говорят о Зоре и о том, какое влияние оказало на их общественную жизнь выдвинутое ею обвинение. Вот этот аспект он в своих размышлениях не учитывал, и беспокойство сидящих рядом людей показалось ему отвратительным. Однако не следовало упускать возможность извлечь из этого обстоятельства кое-какую пользу.
— Но, разумеется, все будет предано забвению, как только процесс будет закончен? — спросил он с напускным простодушием.
— Зависит от того, что скажет на суде эта негодная женщина, — кисло ответил Клаус. — Всегда найдется какой-нибудь глупец, чтобы повторять сплетни, как бы они ни были нелепы.
«Тогда зачем беспокоиться о том, что скажет некто, столь презираемый?» — подумал Монк, но не стал этого спрашивать, имея в запасе более перспективные вопросы.
— Но что такое она может сказать, чему поверил бы здравомыслящий человек? — спросил он с сочувственным видом.
— Да вам должны быть известны эти слухи! — широко раскрыв глаза и не отрывая от него взгляда, сказала Эвелина. — Ведь об этом говорят все и каждый! Она буквально обвинила принцессу Гизелу в убийстве бедняги Фридриха… Я хочу сказать, в намеренном убийстве! Как будто она была способна на это… Они же обожали друг друга! И об этом знает весь мир.
— Вот если б кто-нибудь убил принцессу, это имело бы смысл, — заметил, сморщившись, Рольф, — в это я смог бы поверить.
— А почему? — спросил Уильям, теперь уже с неподдельным интересом.
Все присутствующие повернули головы в его сторону, и он мысленно выругал себя за наивность и излишнюю торопливость. Но отступать было поздно. Хотя если он сейчас продолжит в том же духе, то только ухудшит положение.
Вместо Рольфа ему ответила Эвелина:
— Она всегда была слишком остроумна и слишком блистательна. Всегда немного затмевала окружающих. Нетрудно вообразить, что некто, послуживший оселком для ее остроумия, очень рассердился и мог даже почувствовать себя униженным, и тогда, возможно… — Она повела своими прекрасными плечами. — …Возможно, этот человек или эти люди, потеряв терпение и желая ей зла, могли бы… — Дама улыбнулась, и эта улыбка лишила ее слова их зловещего смысла.
Такой Гизелу Монк прежде не представлял. Значит, ее ум был не только острым, но и жестоким… Впрочем, наверное, ему не следовало бы этому удивляться. Подобные личности мало чего боятся и мало заботятся о том, чтобы придержать язык, редко переживают, как бы им не обидеть другого, — в отличие от остального большинства известных сыщику людей. Он полюбопытствовал про себя, в какой мере хорошее воспитание является средством самозащиты, а не искреннего желания сохранить спокойствие окружающих, которые вообще ничего не боятся.
Затем Уильям перевел взгляд с очаровательного лица Эвелины на леди Уэллборо, а с нее — на Клауса и на Рольфа.
— Но ведь если дело дойдет до суда, будет совсем нетрудно доказать, что произошло на самом деле, — невинно заметил он. — Все, кто тогда присутствовал, могут, как один, засвидетельствовать обратное, и при таком вашем единодушии графиня будет разоблачена как лгунья, если не хуже.
— Вряд ли все будут «как один», — слегка презрительно поправил его Клаус, но никак не пояснил подобного отношения.
Незаметно подали сладкое: глазированный пудинг, клубничное желе, меренги со сливочным кремом и абрикосовое варенье.
— В этом и заключается вся трудность положения, — скорбно заявила леди Уэллборо, взяв меренгу. — Понимаете, здесь был незадолго до смерти бедняги Фридриха принц Уэльский. Но мы, разумеется, не должны вовлекать его в процесс, так не подобает.
Монк почувствовал, как екнуло его сердце. Представляет ли Рэтбоун, в какое топкое болото он увлекает себя и других?
