Жорж Сименон - Вдовец
— Когда вы об этом узнали? — спросила она.
— Сегодня утром.
— И вы не могли подняться сюда, чтобы сказать мне об этом?
Она поднесла платок к носу, потом к глазам.
— И я узнаю об этом из газеты… Нужно было, чтобы Пьер прочел мне это вслух…
Прижавшись в уголочке около окна, мальчик смотрел на Жанте все с тем же любопытством, в котором, однако, сквозила теперь откровенная враждебность.
— Я тут волнуюсь, без конца посылаю ребенка вниз узнать, нет ли каких известий. И вот вдруг…
— Простите. Я был очень занят. Меня почти весь день не было дома.
— Что вам сказали — очень она мучилась?
Ему стыдно стало, что об этом он не подумал спросить, он не знал, что ответить, и продолжал неуклюже оправдываться:
— Простите, столько всяких формальностей…
— Очень она изменилась?
Он взглянул на мальчика и не ответил. Может быть, она объяснила это бесчувственностью?
— Когда ее привезут?
— Ничего еще не известно. Завтра утром мне надо быть в полицейском участке у начальника. Я телеграфировал ее родителям.
— А брату ее вы сообщили?
— Я даже не знаю, где он живет.
— В Исси-ле-Мулине.
— Вы это от нее знаете?
— Да, она много рассказывала мне и о нем, и о сестре, той, что замужем в Англии.
— У нее есть замужняя сестра в Англии?
— Да, она-то удачно вышла замуж. Крупный землевладелец… У них псовая охота…
Он не имел об этом ни малейшего понятия, а старая дева вместо того, чтобы сочувствовать ему, казалось, еще негодует, что он этого не знает. Может быть, все это и выдумка — эта история насчет брата и сестры. Ему ведь она тоже вначале порывалась рассказать что-то в этом роде.
— Вам она о себе больше говорила, чем мне… — тихо сказал он, думая, что это доставит старухе удовольствие.
Он ошибся. Лицо ее приняло еще более ожесточенное выражение, будто ей и не такое известно, только она предпочитает молчать.
— Я делал все, что мог, чтобы она была счастлива…
Он словно оправдывался. И это было ошибкой. Острый взгляд Пьера быстро перебегал от нее к нему, казалось, мальчик все понимает. Мадемуазель Кувер промолчала немного, как бы подыскивая слова, потом сказала:
— Она даже и не пыталась быть счастливой…
Вероятно, и это тоже было ошибкой с его стороны, но он не спросил, что она хочет этим сказать. Не зря же она так сказала. Должно быть, ожидала от него вопросов, — бог знает, чего она там не договаривает. Он все стоял и молчал, и она вздохнула:
— Ну, да что уж теперь говорить…
Затем, указывая на газету:
— Читали?
Ничего он не читал. Ему и в голову не приходило развернуть газету за эти последние три дня. Он прочел несколько строк внизу третьей страницы, посвященные происшествию: Жанна Жанте, в девичестве Муссю, замужняя, бездетная, проживавшая в Париже по бульвару Сен-Дени, двадцати восьми лет, кончила жизнь самоубийством в номере гостиницы на улице Берри, проглотив тюбик гарденала.
Ни о шампанском, ни о платьях ничего не говорилось. Впрочем, газета сообщила еще: прежде чем лечь на смертное ложе, самоубийца устлала его розами, ее нашли с букетом роз в руке.
Оп недолго оставался у старухи, та и не пыталась его удерживать. Она высказала ему все, что хотела, и он почувствовал, что отныне отношения между ними будут становиться все холоднее.
Само по себе это его нисколько не огорчало, однако в этом он почувствовал некий сигнал. По непонятной причине к нему относятся с неприязнью, на него словно возлагают ответственность за то, что случилось.
Ему вдруг страшно стало при мысли, что сейчас придется разговаривать с хозяйкой молочной, с булочницей. У нее такой непреклонный вид и оловянно-серые глазки на неестественно бледном лице… Все они, должно быть, уже прочли газету и слышали разговоры о происшествии.
Ведь вот и полицейские смотрели на него как-то странно, словно подозревали в чем-то. Может быть, он держался не так, как принято держаться в подобных обстоятельствах.
Он предпочел пообедать в маленьком ресторане в районе площади Республики. Дежурное блюдо было написано мелом на грифельной доске, у официантки были грязные ноги, черное платье неряшливо обвисало на усталом теле. Он проглотил что-то вроде рагу с фасолью, прокисший сливовый компот. Ему было все равно. Он продолжал сосредоточенно глядеть прямо перед собой, словно задумавшись. На самом деле он ни о чем не думал. В сущности, даже не сознавал, где находится. Он существовал как бы вне реальности, где-то между прошлым и будущим. Настоящее для него еще не наступило.
Он разобрал постель, разделся, задвинул занавески на окнах. На противоположной стороне стучали по тротуару каблучки проституток, все время одно и то же количество шагов — в одну сторону, потом в другую…
Его угнетала мысль о похоронах, она вырастала в его сознании в нечто ужасное, она заслоняла собой все остальные мысли. Тем не менее, в конце концов он заснул, и, когда в семь часов утра прозвонил будильник, у него не оставалось никаких воспоминаний о пережитой ночи.
В баночке еще было немного молотого кофе, как раз на две чашки. Хлеб и молоко он нашел за дверью, на площадке лестницы. Масла в буфете не оказалось, взамен он взял немного абрикосового джема, который Жанна покупала для себя, он его обычно не ел.
Небо теперь уже почти сплошь затянуло серой пеленой. Должно быть, где-то далеко гремела гроза, но над Парижем она пока не разразилась, было еще более знойно и душно, чем обычно. Отвратительно жужжа, летали мухи, невозможно было отогнать их, они словно прилеплялись к коже.
Проходя через двор, он нагнулся к окошку консьержки, которая разбирала только что полученную почту.
— Мне телеграммы нет?
— Кабы была, вам бы ее принесли.
Он собрался идти дальше, но консьержка вышла на своей конурки. И она тоже успела прочитать газету.
— Когда ее привезут?
— Не знаю.
Она не выражала ему соболезнования. Никому не приходило в голову соболезновать ему. У него умерла жена, и в то же время он не был настоящим вдовцом. Неужели люди, знавшие его только в лицо, это чувствовали?
Полицейский комиссар квартала дю Руль держался с ним учтиво, но подчеркнуто холодно. Очевидно, его предупредили, что этот Жанте способен поднять скандал из-за пресловутого письма, то ли действительно существующего, то ли воображаемого.
Перед ним лежало заключение судебного врача: «Отравление в результате приема значительной дозы барбитуратов, смерть наступила в среду, между семью и девятью вечера».
В общем, около восьми, значит в то самое время, когда в полицейском участке своего квартала он разговаривал о ней с инспектором Гордом.
