Буало-Нарсежак - Дурной возраст
Медсестра спрашивает, что он ищет. Узнав, объявляет:
— Посещения запрещены. Но его мать здесь. Я ее предупрежу.
Она осторожно толкает дверь под номером 117. Счастливый ли это номер? Люсьен складывает цифры, будто проверяет через девятку: семь плюс один и еще один — девять. Кажется, это хороший номер. Появляется мадам Корбино. Ее не узнать: исхудала и отекла одновременно, глаза покраснели, кожа землистая.
— Бедный мой Люсьен, если бы вы его видели! — шепчет она.
— А я как раз хотел его навестить.
Она делает знак, чтобы он подошел поближе, взглянул в приоткрытую дверь. Голова раненого плотно забинтована марлевой повязкой. На кронштейне укреплен флакон с ниспадающей резиновой трубкой, которая исчезает под одеялом. Другая трубка введена в нос. Глаза закрыты. На подбородке темный пушок.
— Он нас слышит? — спрашивает Люсьен.
— Нет. Он не приходил в сознание. Иногда он шевелит губами, но врачи считают, что…
Фраза не окончена… Срывающийся, хриплый голос, как у человека, который много плакал.
— Дочь в гараже, — продолжает она. — От ее мужа толку мало. А я, как вы понимаете, не могу отлучиться. Здесь я провожу целый день. Вечером вынуждена уезжать. Я уже не сплю. С ужасом жду, что мне скажут…
Она прижимает к губам носовой платок, на несколько шагов отступает и увлекает за собой Люсьена.
— Спасибо, что приехали. Вы ведь знаете, он вас любит. Мальчик мой дорогой! Видеть его в таком состоянии! И куда только он направлялся на этой машине? Ведь ему запретили.
— Но хирург-то надеется?
Она оживляется, качает головой.
— Кажется, да. Эрве так молод. Ваш папа тоже надеется. Он заезжает сюда каждое утро. Очень любезен со мной. Поблагодарите его от меня. А теперь уезжайте. Для вас это неподходящее зрелище.
Она его целует, но он понимает, что поцелуй адресован сыну. Хотелось бы сказать ей что-то утешительное на прощание. А он неловок. Ничего не может придумать и быстро выходит; ошибается, попадает не на тот этаж, ищет выход, оказывается на эспланаде, где разворачиваются машины с вращающимися на крыше фарами. Ради Эрве стоит идти до конца, не бояться полиции. Мужества, храбрости ему не занимать, так как он видел в носу друга эту ужасную трубку. Страшно вспомнить. Он втягивает носом воздух, пытается вообразить эту пытку. Сегодня вечером, — когда ляжет в постель, он засунет в ноздрю карандаш — каково это на деле?
Он садится в автобус — в обратный путь, — но мысленно все еще не покидает белый коридор, стоит у двери палаты 117. Там — тоже дверь, за ней томится Элиана; здесь дверь палаты 117, за которой едва дышит Эрве. Закрытые двери — такова его судьба. Недосягаемо все, что он любит. «Стоп, — говорит он себе. — Кто сказал, что я люблю Элиану? Эрве — другое дело!» Однако он останавливается около магазина «Призюник», смущаясь, покупает пару чулок. У него спрашивают размер, он отвечает наобум. Чулки есть чулки. Покупает также полдюжины носовых платков, пачку стирального порошка Бонюкс — из-за подарка. Он предпочел бы кораблик, если бы себе покупал. Этой пачки ей хватит надолго — стирать… Он не уточняет, что… Выбирает ножницы, крепкую пилку для ногтей. Пусть себе на досуге коготки оттачивает.
Он возвращается домой и вдруг понимает, что ему нечем заняться, что он настолько никому не нужен, что в груди щемит. Какой от него был толк до Элианы, до катастрофы с Эрве? Он ходит взад-вперед по комнате. Плакаты с актерами, романы, пластинки… Какое ребячество! Все теперь чуждо и абсолютно не нужно. Как все сложится, когда Элиана будет на свободе, а Эрве встанет на ноги? А его что излечит от скуки? Задумавшись, он садится. Пытается восстановить в памяти этот богатый событиями день, открывший ему столько нового. Пожалуй, трудно даже перечислить. И, однако, новое это здесь, рядом, и так тяжело его нести в душе. Он погружается в дремоту, затем вскакивает, когда отец зовет его внизу:
— Люсьен… Обед.
Отец первый входит в столовую.
— Только не рассказывай мне, что ты занимался.
Выглядит суровым. С ним никогда не знаешь, что будет дальше, — так умеет озадачить. Бывает, кажется, спокойным, любезным. А то вдруг молчалив, зол, ядовито-ироничен. И тут уж остается только осторожно лавировать.
— Покажешь мне тетрадь с домашними заданиями, — продолжает он. — Я хочу, чтобы завтра к вечеру все было готово.
— Хорошо, папа!
— Нет нужды тебе ехать в госпиталь. Пользуешься предлогом, чтобы бездельничать! Знаю тебя как облупленного.
— Но папа…
— Я сказал: нет. Останешься дома и подгонишь хвосты. И будь любезен: чтобы я не слышал больше на тебя жалоб от преподавателя математики.
Люсьен повесил нос. Думает: «Завтра подскочу туда. Куплю ей чего-нибудь горяченького».
Ужин проходит в молчании. «Как же я на него похож, — размышляет Люсьен. — Как и он, бросаюсь из крайности в крайность. Никогда не бываю весел, как Эрве, а только возбуждаюсь. Или хандрю. Иногда так бы все разнес в пух и прах. Однако все же от матери у меня что-то есть». Никогда ему в голову не приходило сказать «мама». Эта незнакомка, от которой сохранилось всего-навсего несколько фотографий, осталась в далеком прошлом. Молодая, довольно слабохарактерная женщина, лицо болезненное, обрамленное пышными волосами. Он не засиживается. Чувствует облегчение, когда отец встает.
— Всего доброго.
— Всего доброго, папа.
Относит посуду на кухню. Ему нравится эта механическая работа. Но не возражал бы против занятий ручным трудом. Маляры, столяры — вечно они напевают, насвистывают. Как говорит Эрве: «Не надо усложнять себе жизнь!» Он кладет в сторону оловянную вилку, раздумывает, не стоит ли положить еще и нож. Элиана, конечно, не тот человек, чтобы вскрыть себе вены. Он выбирает нож с округлым концом, кажется, совершенно неопасный. Надо купить горячего, прямо из духовки, цыпленка, а там видно будет. Есть магазины, где продаются готовые блюда. «Так она растолстеет», — думает он. Внезапно эта мысль кажется ему несказанно забавной. С нетерпением ждет он наступления завтрашнего дня, и, чтобы поскорее пролетели часы, которые отделяют его от этого нового дня, он глотает две таблетки снотворного, так что наутро чувствует себя словно в вате и как бы не в духе. Он устал от этой женщины, повисшей на нем, как ядро.
Неуверенно проделывает несколько гимнастических упражнений у открытого окна, за которым виднеется набухшее от дождя небо. И вдруг его охватывает прилив энергии. Хочется быть там сию минуту. Дело ведь не терпит отлагательств. Девять тридцать. Он доберется к десяти. Обратно выедет в десять тридцать. График плотный. Тем хуже, если придется отказаться от цыпленка. Он отварит на плитке макароны. Он делает свертки, берет несколько горстей спагетти из запасов Марты и тихонько удирает. Влажный воздух решительно гонит сон. Прохладно, и под носом капля. Весело тарахтит мотоцикл. Идиотизм, конечно, но он доволен собой. Вот оно, совершеннолетие. Ни перед кем не отчитываться.
