Жорж Сименон - Переезд
В сущности, ему нравилось вот так копаться в воскресное утро, пусть даже он и принимал усталый или брюзжащий вид. Он надел брюки, рубашку с открытым воротом, вышел на террасу и стал оттуда наблюдать за суетливой жизнью квартала.
Больше половины машин уже уехали, оставив огромные пустоты между теми автомобилями, что еще стояли. Красная спортивная машина находилась прямо под ним. Он посмотрел в сторону окон Фарранов. Ибо теперь он знал, как зовут его соседей. Жан Фарран. На визитной карточке, прикрепленной к почтовому ящику, соответствовавшему их квартире, не была указана только профессия.
В этом доме можно было встретить кого угодно: рантье и молодые пары, многодетные семьи и незамужнюю девицу Маркули. Французские фамилии и иностранные. Один Зигли, семейство Диакр и супружеские пары Декюб, Делао, Пипуаре и Лукашек.
Среди указанных в визитках профессий – один оценщик, один инженер, одна маникюрша, один начальник отдела в министерстве финансов.
Разумеется, еще слишком рано для того, чтобы на своей террасе показался Фарран. Он, наверное, спит, и Жовис представил себе их обоих – мужчину и женщину, – как они лежат, не прикрытые из-за жары даже простыней.
Появился Ален, в пижаме и с заспанным лицом.
– Мама, ты приготовишь мне яйца?
Он не говорил «доброе утро», но прежде чем сесть за кухонный стол, подставлял для поцелуя лоб сначала матери, затем отцу.
– А как тебе их сделать?
– Всмятку. Нет, сделай яичницу. Не забудь ее перевернуть.
– Ну как, выспался, сынок?
Бормотание. Ален медленно отходит ото сна, пытается пить кофе совсем горячим, не дожидаясь, когда тот немного остынет.
– Чем мы сегодня займемся? – спрашивает он и уже враждебно добавляет: Что, поедем в Кремлей?
– Нет, я позвонил отцу и сказал, что мы пропустим одно воскресенье.
– Отправимся куда-нибудь обедать?
– Думаю, останемся здесь. Это наше первое воскресенье в Клерви. Твоя мать еще не видела окрестностей.
– Когда ты мне купишь мопед?
– Если хочешь, завтра.
– А мы найдем в шесть часов открытый магазин?
– На авеню Гранд-Арме всегда можно найти открытые в это время магазины.
– А мне будет разрешаться ездить на нем в Париж?
– В первое время нет. Нужно, чтобы ты пообвыкся.
– Это не труднее, чем на велосипеде, а велосипед у меня был уже в восемь лет!
Эмиль помог жене переставить на другое место сервант в той части общей комнаты, что служила столовой. Их мебель относилась к так называемой деревенской мебели и была особенно тяжелой.
– Мы купим себе другую мебель. Я видел шведские гарнитуры светлого дерева, не знаю какого, вероятно из ясеня.
– Думаешь, мы можем себе позволить такие расходы?
Действительно ли она думает о расходах? Она не стала противиться, когда он заговорил о том, чтобы купить квартиру в Клерви, и покорно позволила переселить себя сюда из Парижа.
Если Ален терял друзей, то она теряла знакомые магазинчики, все свои маленькие привычки, женщин, с которыми встречалась и заводила разговоры.
И вот теперь они собираются поменять еще и мебель!
– Не забывай, что отныне ты тоже зарабатываешь себе на жизнь.
– При условии, что мною останутся довольны!
– А как все прошло вчера?
– Довольно неплохо. Странное чувство, когда тебя окружает сразу так много детей. Поначалу немного страшновато. Время от времени наведывается мадам Лемарк, чтобы удостовериться, что все идет хорошо. Что до мадам Шартрен, то она никогда не раздражается. Можно было бы поклясться, что она не ощущает своей ответственности. Это печальная женщина. Я вот думаю, ее муж почти не бывает дома действительно из-за своей профессии? Мадам Лемарк намекнула на вторую семью. Она мне сказала: «Попытайтесь отвлечь ее от ее грустных мыслей». Потому что мадам Лемарк занимается всем, ей известно, что происходит в каждой квартире.
Ален натянул старые бежевые полотняные брюки и футболку. Сандалии у него были надеты на босу ногу. Это он так на свой лад отмечал воскресенье.
– Собираешься на улицу?
– Еще не знаю.
Тут он опускается в кресло и принимается листать иллюстрированный журнал, в то время как его отец, столь же сбитый с толку этим первым воскресным днем в незнакомом мире, как и он, оказывается на террасе.
Внезапно Эмиль отпрянул назад. На правой от него террасе стоял высокий светловолосый мужчина, одетый только в светлые шорты.
Его голую грудь – широкую и мускулистую – покрывал загар.
Он прикурил от зажигалки, которая на расстоянии выглядела как золотая, и когда вновь поднял голову, Жовис еще немного отступил назад, как бы опасаясь, что сосед его заметит.
По всей видимости, это и был Жан Фарран. Он выглядел ровесником Эмиля, но был посильнее, лучше сложен, и в его поведении проглядывала уверенность, которой никогда не было у Жовиса, если не считать тех случаев, когда тот, сидя в агентстве на площади Бастилии, жонглировал расписаниями и маршрутами.
Повернувшись к кому-то в глубине комнаты, он спрашивает, как чуть раньше спросил у Алена Эмиль:
– Собираешься на улицу?
Это он к мальчику обращается или к женщине? Ответа расслышать не удалось; Фарран стряхнул пепел с сигареты за балюстраду, на которую не преминул облокотиться. Мускулистая спина, как у какого-нибудь инструктора по физической культуре, профиль человека, который не сомневается в себе самом.
Сам себе в том не сознаваясь, Эмиль позавидовал ему. Какая несправедливость! Он не пытался уточнить, в чем все же была несправедливость, но после бурных ночей он не так представлял себе своего соседа.
– Я тебе не нужна, Эмиль? Могу я принять ванну?
После пятнадцати лет брака она еще продолжала закрывать дверь ванной на защелку.
Мужчина докуривает сигарету, щелчком отправляет ее за балюстраду, какое-то время провожает ее взглядом, пока, наконец, не возвращается в квартиру.
Несколько мгновений спустя Жовис видит на тротуаре фигуру того черноволосого мальчика с темными глазами. Он тоже в шортах, но на нем еще надета и желтая рубашка с короткими рукавами. Он стоит в нерешительности, оглядываясь вокруг, как бы в поисках вдохновения, затем направляется влево.
Эмиль почувствовал чье-то присутствие рядом с собой. Это его сын: он тоже смотрит, как юный сосед удаляется по пустынной авеню. Прошло еще несколько минут.
– Пойду прогуляюсь.
И вот уже Ален оставляет его, хлопнув, по своему обыкновению, входной дверью. Отец при этом всякий раз вздрагивал. Он никак не мог понять, откуда берется эта резкость, которую рассматривал как своего рода агрессивность. Он не решался ничего сказать, помня о своем отце: когда Эмиль был подростком, отец в подобных случаях возникал на пороге и окликал его.
