Буало-Нарсежак - Недоразумение (Трагедия ошибок)
ИЗ ДНЕВНИКА ЖИЛЬБЕРТЫ
26 июля
Франк отдал Мартену письмо, адресованное в клинику, на котором стояла подпись Поля де Баера. Мартен снова пришел в ярость или же по крайней мере сделал вид, что пришел. Аргументы всегда одни и те же: «Вы принимаете этого парня за круглого идиота… А я говорю, что он издевается над нами… К тому же вся эта история не выдерживает никакой критики… Двойник, заболевший амнезией!…» Мартен постоянно повторяет это, потому что прекрасно знает, что Франк рассердится, а ему доставляет удовольствие выводить Франка из себя, так же как ему доставляет удовольствие говорить мне резким голосом: «Он же любит вас, дорогая… И признайтесь, вы все для этого делаете…» Когда же он видит, что я не в силах сдержать слезы, он успокаивается. И притом мы на редкость терпеливы с ним. Особенно Франк. Франк, который наивно полагает, что его доводы могут успокоить Мартена. Он начинает ожесточенно защищаться, в сотый раз разбирает весь механизм того, что он называет «своим заговором», а для меня это настоящая пытка, потому что ничего более чудовищного, чем этот заговор, я не знаю. По мнению Франка, его план — верх совершенства. По мнению Мартена — сплошная глупость. Но им даже в голову не приходит, что это прежде всего преступление. Они бесконечно спорят, словно порочные мальчишки, а я сижу рядом и вынуждена их слушать. И слышу, как внизу волшебно поет скрипка. А здесь, у нас, час «рапорта», как говорит Франк. Тщательно разбираются малейшие поступки, малейшие шаги того, кого Мартен с гримасой, полной ненависти, называет «артистом»! Франк подробнейшим образом докладывает, что тот делал в течение дня. «Он» встал в восемь часов. «Он» принял душ и выкурил две сигареты. «Он» спустился в столовую. Затем эстафету принимает Мартен:
— Он съел четыре ломтика поджаренного хлеба и выпил две чашки кофе. Его аппетит вызывает у меня отвращение. Мы с ним обменялись несколькими банальными фразами, и я убежден, что, судя по тому, как он на меня смотрит, он прекрасно знает, в чем тут дело.
— Нет, — возражает Франк. — Не забывайте, он мне обо всем рассказывает. Я утверждаю: он ни о чем не догадывается. Он полагает, что вы брат мадам. Он остерегается вас, это правда!
— Он просто не выносит меня!
— Потому что считает, что вы хотите помешать мадам поговорить с ним.
— Допустим.
Франк продолжает свое донесение… До десяти часов «он» гулял по парку. «Он» ни разу не приблизился к решетке.
— Странно, — комментирует Мартен.
— Вовсе нет, — возражает Франк. — Он убежден, что главное испытание не заставит себя долго ждать, а потом он будет свободен.
— А я нахожу его поведение неестественным. Вы сами увидите, насколько я прав, что беспокоюсь. Продолжим…
— С десяти до двенадцати тридцати «он» играл на скрипке.
— Да, — говорит Мартен с издевкой. — Тут нечего возразить. Играет он как сапожник, но с этим надо смириться.
Он украдкой бросает взгляд в мою сторону. Не запротестую ли я? Нет. Я сижу как каменная. Он недоволен и поворачивается к Франку, который по-прежнему стоит перед ним навытяжку.
— После обеда, — продолжает Франк, — он читал. В пятнадцать часов я зашел к нему поболтать.
— Какой на нем был костюм?
— Синий двубортный пиджак и брюки из фланели. Мартен тяжело вздыхает, откидывает голову на спинку кресла и закрывает глаза.
— Он так не оставит мне ни одного костюма, — говорит Мартен. — Это становится невыносимым! Усталый жест, предлагающий Франку закончить свой доклад.
— Мы поговорили о нотариусе, — продолжает Франк. — Я сообщил ему массу подробностей. Я специально подчеркнул…
— Меня это не интересует, — обрывает его Мартен. — Удивляюсь, как ты еще не запутался в своем вранье. Франк явно гордится собой. Он заканчивает свой отчет.
— Музыка с семнадцати до двадцати часов. Ужин… Мартен поворачивает голову в мою сторону.
— Сегодня вы были особенно хороши, дорогая Жильберта. Нет ничего удивительного, что этот французишка влюбился в вас. Но вы заболеете, если не заставите себя есть побольше.
За его иронией, как всегда, скрыта угроза. Он страшен в своей холодной беспощадности. Я вижу теперь, каков он есть на самом деле, и он внушает мне ужас. Он щелчком устраняет с рукава невидимую пылинку, отпускает Франка и надолго погружается в свои размышления. Мне бы тоже хотелось уйти, но я не смею. У него не должно создаться впечатление, что я спасаюсь бегством. Он наблюдает за мной из-под полуопущенных век и спрашивает меня:
— Жильберта… Вы со мной против него?.. Или же с ним против меня? Он знает, что подвергает меня настоящей пытке, и ему это нравится.
— Я с вами, Мартен.
— Тогда перестаньте терзать себя. Он… или кто-нибудь другой, какое это имеет значение?
Между нами снова произойдет отвратительная ссора. Вероятно, именно этого он и желает. Ему мало того, что он приговорил к смерти этого несчастного. Он хочет, чтобы я одобрила его решение, чтобы я всей душой была на его стороне. Он страдает еще и потому, что любит меня, и к тому же он болезненно, страшно ревнив. Ему бы хотелось, чтобы я разразилась упреками или обратилась к нему с мольбой, а может быть, стала приводить свои соображения в противовес его соображениям, как это делает Франк, который всегда в этой игре терпит поражение и всегда радуется этому. Но мне чужда слепая преданность. Если бы я еще любила Мартена, как любила прежде, я бы душой и телом была вместе с ним. Но все это в прошлом. Ему своего не добиться, я не стану ссориться. Я остаюсь. Помогаю ему лечь в постель. Я стараюсь неукоснительно выполнять свои обязанности. Я по-прежнему внимательна. Я его супруга, но уже не жена. Для такого человека, как он, это худшее из оскорблений. А меня разве он не оскорбляет тем, что вынуждает стать его сообщницей?.. Я закрываю за собой дверь его спальни. Прислушиваюсь. До меня не доносятся больше звуки скрипки, я на цыпочках добегаю до конца коридора. Вхожу в свою комнату. Закрываю за собой дверь на засов. Меня ждет долгая бессонная ночь. В течение многих часов я буду сражаться со своим прошлым…
27 июля
Скрипка. Ее невозможно не слышать. Она так поет; что звуки ее разносятся по всему парку, я проверяла это. Иногда я затыкаю себе уши, потому что все время невольно думаю, что через две, через три недели эта волшебная скрипка замолкнет навсегда. Тогда мне становится трудно дышать, я бросаюсь на кровать. Я схожу с ума от горя, от угрызений совести. Я сообщница, раз я боюсь сказать ему правду. Зачем я заполняю эти страницы, которые никто никогда не прочтет? Мне бы следовало поговорить с ним самим, с Жаком. Но теперь слишком поздно. Он бы запрезирал меня, а я не заслуживаю этого. Клянусь, с самого начала, когда Франк изложил нам свой план, я сразу же сказала «нет», и очень решительно. А ведь Жак был для меня тогда просто незнакомцем, одним из миллионов, нечто, не заслуживающее внимания. Было это два месяца назад, почти день в день. Франк ездил в Париж в «краткосрочный отпуск». (Я терпеть не могу эти военные выражения, которые Мартен всегда употребляет с каким-то извращенным удовольствием.) Он вернулся очень возбужденный. Даже саркастические замечания Мартена не остановили его, когда он стал рассказывать, что у него там есть подружка, неподалеку от Монмартра, бывшая танцовщица, которую он зовет Лили; их связь началась еще во времена оккупации. Эта Лили случайно рассказала ему о своем соседе, не имеющем ни гроша за душой. Франк навел справки. У молодого человека не было родных. Его никто не знал, если не считать нескольких торговцев и нескольких владельцев ночных кабачков. Одним словом, он мог исчезнуть, и никто не обратил бы на это внимания. Ни Мартен, ни я не понимали еще, к чему клонит Франк. Франк положил на стол три фотографии.
