Герд Нюквист - Травой ничто не скрыто...
— Госпожа Виктория Лунде умерла от туберкулеза, — сказала она. — В этом нет ничего позорного.
Она снова взглянула на полковника Лунде, но он еще ниже опустил голову. Я не видел его лица. А фрёкен Лунде продолжала:
— Я и раньше тебе говорила: таких вещей не надо стыдиться. Ты отстал на две эпохи. Ты живешь во времена варварства…
Итак, маленькая фрёкен Лунде бросила еще одну бомбу. Всех потрясло не столько то, что она сказала, сколько неопровержимая логика ее слов, а ведь я даже представить не мог, что она способна высказать собственную мысль. А тем более перечить своему брату.
Виктория снова заплакала. Фрёкен Лунде взглянула на нее.
— Нечего плакать, Виктория. Все мы когда-нибудь умрем. Твоя мать умерла от туберкулеза. За ней плохо смотрели. Она таяла день ото дня. И в конце концов умерла. Тихо угасла.
Я не мог отвести глаз от фрёкен Лунде.
А она вдруг умолкла: ведь все уже было сказано. Она опустила руки на стол из красного дерева, маленькие натруженные руки.
Люси неотрывно смотрела на нее: кажется, она не верила своим ушам.
Полковник Лунде еще больше поник головой. Виктория, закрыв лицо руками, рыдала.
Мы ждали. Чего? Я взглянул на Карла-Юргена. Он был совершенно невозмутим. Стало быть, он ждал, что же скажет Кристиан. Ведь режиссером спектакля был сейчас мой брат.
Кристиан встал. Мы с Карлом-Юргеном тоже встали. Втроем мы подошли к двери. И тут Кристиан обернулся.
— Вы правы, фрёкен Лунде. Госпожа Виктория Лунде умерла от туберкулеза. Она умерла в моем отделении Уллеволской больницы. Но она не «тихо угасла», как вы тут сказали. Мне очень жаль, но…
Я ничего не понимал. Кристиан сделал паузу, словно взвешивая слова. Затем он закончил фразу:
— …мне очень жаль, как я уже говорил. Но госпожа Виктория Лунде умерла от сильного легочного кровотечения, а это страшная смерть.
Мы стояли в холле. Я только было раскрыл рот, как Кристиан рванулся к входной двери.
— Кристиан… — одновременно начали Карл-Юрген и я.
Он пристально взглянул сначала на него, потом на меня.
— Идите вы оба ко всем чертям, — сказал он.
Входная дверь с шумом захлопнулась за ним…
Я заснул наконец, но во сне меня мучил кошмар.
Мне снился красный плюш — будто я сижу в плюшевом кресле, но, когда я дотронулся до плюша, на нем была кровь.
Я проснулся. Весь в холодном поту. Я зажег свет и взял сигарету.
Поднялся ветер, и еловая ветка под моим окном снова начала биться о стену.
Проклятая ветка! Черт бы побрал эту ветку! Убрать ее! Чего бы это ни стоило!.. Даже ценою жизни!.. Убрать ее сию же минуту!
Я потушил сигарету, надел халат и вышел из комнаты. Я не старался красться на носках, сейчас мне на все было наплевать. Одна лишь еловая ветка занимала меня, трижды проклятая ветка!
На своем пути я включал все лампы. Должна же быть приличная пила в этом мерзком старом доме, кишащем привидениями, — в доме, где все печи отапливаются дровами! Где тут, черт побери, кладовая?
Я нашел кладовую. А где же, черт побери, пила?
Я нашел и ее. Это была большая добротная пила.
Я вновь поднялся наверх, но света тушить не стал. Войдя к себе в комнату, я подошел прямо к окну и распахнул его настежь.
Черная февральская ночь окатила меня волной ледяного холода. Но коль скоро я решил избавиться от ветки — значит, так тому и быть. Однако сначала я должен как следует разглядеть дерево. Я достал карманный фонарик. У меня не было ни малейшего желания сорваться с проклятой ели высотой с трехэтажный дом и сломать себе шею.
Постепенно я вновь обретал хладнокровие.
На ветку, которая стучалась в мое окно, я влезть не мог. Ведь стучался ко мне, мешая спать по ночам, лишь самый кончик ветки. За нее даже уцепиться было нельзя. К тому же я смутно помнил, что не стоит рубить сук, на котором сидишь.
Ниже был еще один сук. Он был толще первого и смотрел в другую сторону — вдоль стены дома. Если бы мне удалось до него добраться, я легко отпилил бы соседнюю ветку, ставшую моим заклятым врагом.
Дотянуться до нее из окна было невозможно. Я скинул халат. Потом я встал на карниз. В моей комнате горела лампа, и ель была ярко освещена. Луна тоже взошла. Так что со световыми эффектами был полный порядок.
Все зависело теперь от того, удастся ли мне прыжок. Расстояние само по себе было небольшое, к тому же прыгал я хорошо. Дело осложнялось тем, что в одной руке у меня была пила, но я полагался на вторую руку.
Я прыгнул.
Большой сук — тот, что рос вдоль стены, был скользкий от снега, и в какой-то момент мне показалось, что я вот-вот сорвусь. Но я удержался.
Обхватив ствол ели левой рукой, я правой поднял пилу. Я хотел отпилить ветку у себя над головой. «Здравствуй, здравствуй, елка, зеленая иголка…» Ха-ха-ха… Вернее было бы сказать: «До свиданья, елка, зеленая иголка», или еще лучше: «Прощай…»
Подняв пилу, я приготовился отпилить сук.
Вдруг я выронил пилу и, словно во сне, услышал, как она с негромким звоном упала на землю.
Я уставился на ветку, она была у меня прямо перед глазами, совсем близко, мне ничего не стоило протянуть к ней руку.
К ветке — у самого ствола дерева — было что-то привязано. Какой-то серо-зелено-коричневый предмет.
У меня было такое чувство, словно я внезапно протрезвел после хорошей выпивки или очнулся ото сна. У меня было такое чувство, словно, исцелившись от безумия, я вновь обрел здравый ум.
Я знал, что это за предмет. Я сразу узнал его.
Это была сумка для рукоделия фрёкен Лунде.
Сумку для рукоделия — совершенно пустую — кто-то привязал к ветке. Привязал у самого основания, около ствола. Сумка была обмотана вокруг ветки, а сверху еще прикручена тесемками, завязанными крепким узлом. Мне немало пришлось с ним повозиться. Уцепившись за ель левой рукой, я правой распутывал узел на сумке. Это было нелегко. Сумка намокла, а потом обледенела на холоде, много раз ее заносило снегом; потом снег таял и снова выпадал. Два месяца провисела сумка на ели. Но мне все же удалось ее отвязать. Она была как деревянная. Я высвободил левую руку и оперся спиной о ствол. Затем я попробовал — насколько можно — расправить сумку. Но до конца мне это не удалось, так как лед на ней никак не таял — наверно, руки у меня были слишком холодные. Я сунул сумку к себе за пазуху, под пижаму. Ее надо было беречь как зеницу ока. А мне еще предстояло спуститься с ели. Для этого нужны были обе руки. Кажется, я только тут осознал, что сижу босой на дереве метрах в восьми над землей и ветви этого дерева покрыты снегом и льдом. Я не ощущал холода от заледенелой сумки, лежавшей у меня на груди под пижамой, я вообще ничего не ощущал. Одна забота была у меня: спуститься с ели и сделать это как можно осторожнее, для чего требовалась ловкость акробата. Самая нижняя, скользкая от льда ветка была примерно метрах в двух от земли. Я повис на ней, потом разжал руки. Снег был рыхлый: немного побарахтавшись, я встал на ноги. Я не замерз — только мозг работал с ледяной четкостью. Кто бы ни привязал сумку фрёкен Лунде к высокой ветке на ели, он сделал это тем же путем, каким я ее обнаружил. Кто бы ни был тот человек, он проделал то же самое, что и я. Он встал на оконный карниз в моей комнате и оттуда прыгнул на ель.
