Гарольд Шехтер - Маска Красной смерти. Мистерия в духе Эдгара По
— Неудивительно, неудивительно, — утешил меня мистер Барнум, придавив пенек докуренной сигары ко дну пепельницы. — Нет такого комитета на свете. Его нет в буквальном смысле. Но по сути-то здесь все верно. Смысл важнее буквы! Кто оспорит факт, что мой музей — лучшее семейное развлечение? И большинство этих высказываний подлинные. Ну, может быть, и не совсем большинство. Но есть и стопроцентно подлинные.
За долгие годы знакомства с Барнумом я слишком привык к его способам ведения дела, чтобы выказывать какие-либо признаки возмущения, негодования, неприятия иного рода. Положив бумагу на стол, я просто спросил:
— И куда направится эта статья?
— На первую полосу завтрашней «Миррор». Генри Моррис мой добрый друг. Кроме того, он Беннета ненавидит не меньше, чем я.
— Интересно, я ведь тоже собираюсь заглянуть к Моррису. У меня для него рукопись.
— Правда? — обрадовался Барнум. — Сделай одолжение… — он схватил еще один листок, набросал на нем записку, сложил и сунул в конверт вместе с рукописью статьи, — …отдай это Моррису. На курьере сэкономлю.
— С удовольствием, — пообещал я, засовывая конверт в карман, к лежавшей там рукописи. — Наверное, мне пора откланяться.
— Так скоро? Я еще не успел спросить тебя о твоих милых дамах.
— Они обе в добром здравии, — заверил я. — Хотя хрупкое здоровье Вирджинии внушает опасения. Обе они с восторгом восприняли ваш щедрый подарок — как и я сам. Прекрасные, редкие лакомства из далекой Европы. Примите нашу искреннюю благодарность…
— Не стоит благодарности, — отмахнулся Барнум. — И мои наилучшие пожелания обеим. Они желанные гости моего музея в любой день, включая выходные и праздники.
— Непременно, — ответил я, поднимаясь. — Что ж, всего доброго. Мне уже и в свою редакцию пора, а еще к Моррису в «Дейли миррор»…
— Все, все, не задерживаю, — Барнум тоже вскочил, как будто подброшенный пружиной, и широким шагом вышел из-за стола. — Я ведь тоже не бездельник. Сейчас прежде всего найду Освальда и попрошу его сочинить новый плакат, взамен трагически погибшего.
Я уже направился к выходу, но, услышав эту фразу, задержался.
— Вряд ли следует сейчас, с учетом взрывоопасной ситуации, восстанавливать утраченный плакат на прежнем месте. Негодяи воспримут это как неприкрытый вызов.
— Ты прав, мой мальчик, не стоит раздувать пламя. Но и пустовать такое место не должно ни в коем случае. Зияющая дыра — это раз. Рекламное пространство — это второе и главное. Вывешу-ка я там рекламу, скажем, живой анаконды… Или дрессированных цыплят матушки Кэри. Нет, вот! Он мне там намалюет мсье Вокса! Точно, знаменитый мсье Вокс![4]
— К сожалению, впервые слышу.
— Ну, у меня он новичок. Но уже прославился, удивительно, что ты о нем не знаешь. Известен во всем цивилизованном мире! Чемпион среди чревовещателей! Чудо света! Это тебе не какая-нибудь там хохмочка вроде парня с парой куколок. То есть куклы тоже имеются, не спорю… Для невзыскательной публики. Но это лишь часть его программы. Он разыгрывает целые сцены из классики, используя манекены героев, изготовленные лучшими мастерами. Разумеется, говорит за всех героев. Послушал бы ты сцену смерти Дездемоны в его исполнении! Бог ты мой, да аудитория ревмя ревет всякий раз!
Замечание о чревовещательском варианте классической (хотя и страдающей некоторым неправдоподобием мотивировок) трагедии Шекспира «Отелло» переполнило чашу моего терпения. С трудом удерживаясь от взрыва презрительного смеха, я выдавил из себя:
— З-замечательно.
— О, разумеется! — не заметил иронии мой собеседник. — Ты просто должен это увидеть. И дам своих захвати.
Кивая и улыбаясь Барнуму, я ретировался к двери.
Глава пятая
Выйдя из музея, я направился в редакцию «Дейли миррор», находившуюся на Нассау-стрит. Шагая по Бродвею, я возвращался мыслями к разговору с Барнумом.
Нападение на музей — само по себе всего лишь мелкий акт вандализма, свойственного любому обществу, — в данной ситуации было признаком надвигающейся опасности. Подонки из Бауэри, ответственные за этот акт, презирая полезный труд, тратили свою энергию на деятельность разрушительную. Потребовалось не слишком много усилий, чтобы организовать их в бешеную толпу, сметающую все на своем пути. Бунты черни из трущоб Нью-Йорка случались с устрашающей регулярностью. Один из них даже был увековечен экспозицией в музее Барнума.
Я имею в виду, разумеется, «Докторский бунт», потрясший Манхэттен полвека назад. Основой этого прискорбного события послужило возмущение широкой публики вампирской — и в те времена не слишком редкой — практикой ограбления могил.
Из-за законодательных ограничений того времени, допускающих анатомическое вскрытие лишь тел неимущих и казненных преступников, медикам катастрофически не хватало трупов для анатомических исследований и обучения студентов. Такая ситуация принуждала профессоров хирургии и их студентов прибегать к отчаянным — и не всегда законным — методам.
Яркий пример — великий Уильям Гарвей, чей классический труд «De moto cordis et sanguinis»[5] представляет собой краеугольный камень науки о человеке. В своем стремлении исследовать систему кровообращения он вынужден был использовать трупы умерших естественной смертью ближайших родственников, отца и сестры. Еще более разительный пример — французский хирург Ронделе, профессор школы медицины в Монпелье. За неимением материала для обучения студентов он пожертвовал телом собственного умершего ребенка.
Пожалуй, не следует удивляться тому, что решение, к которому пришли Гарвей и Ронделе, — использовать собственные семьи как источник анатомического материала — не получило широкого распространения среди их коллег. Вместо этого анатомы решили обратиться туда, где этого материала было в избытке: на кладбища. Первыми извлекателями трупов были, скорее всего, сами медики да их студенты. Впоследствии ограбление могил стало профессией так называемых «воскресителей», выкапывавших свежезахороненные трупы и поставлявших полученный таким образом анатомический материал медицинским школам.
Разумеется, информация о том, что безвременно почившие родные и близкие могут покинуть место упокоения и оказаться на анатомическом столе, привела к непопулярности вскрытия трупов как такового. Особенно сильно затронутыми оказались чувства беднейших слоев населения, вероятность посмертного странствия для которых была гораздо выше (состоятельные все же прятались после смерти в прочные склепы и саркофаги). Суеверный страх, отвращение, даже открытая ненависть к анатомам и их студентам охватили все слои населения.
