Жорж Сименон - Покойный господин Галле
— Вы давно в Сансере?
— Я приехала двадцатого июня на месяц.
— А почему вы не остановились в гостинице?
— Это мне не по средствам. В пансионе «Жермен» на окраине поселка я плачу всего двадцать два франка в день.
— Анри приезжал двадцать пятого? В котором часу?
— Он свободен только в субботу и воскресенье. Но воскресенье, как заведено, он проводит в Сен-Фаржо. Он приехал сюда в субботу утром, а уехал вечером последним поездом.
— Точнее?
— В одиннадцать тридцать две. Я проводила его на вокзал.
— Вы знали, что его отец здесь?
— Анри сказал, что встретил его. Он был в ярости, потому что не сомневался: отец приехал сюда специально выслеживать нас. Анри не хотел, чтобы его родители вмешивались в наши отношения.
— Его родители не знали о существовании ста тысяч франков?
— Разумеется, нет. Анри — совершеннолетний. По-моему, он имеет право жить так, как ему хочется.
— А в каком тоне Анри обычно говорил об отце?
— Он осуждал его за отсутствие честолюбия. Говорил, что продавать, как он выражается, скобяной товар, в его годы — ужасно. Но тем не менее относился к родителям почтительно, особенно к матери.
— Значит, он не знал, что, по существу, Эмиль Галле был мошенником?
— Мошенником?
— Что в течение восемнадцати лет он уже не занимался продажей «скобяного товара»?
— Не может быть!
Не исключено, что она и притворялась, но в голосе ее звучало неподдельное недоумение.
— Я потрясена, комиссар! Он? С его увлечениями, смешным костюмом, ухватками бедного пенсионера?
— Итак, что вы делали в субботу днем?
— Мы с Анри гуляли. А когда расстались, он пошел к себе в гостиницу, а я столкнулась с его отцом. Потом мы снова встретились с Анри в восемь вечера и до отхода поезда немного прошлись, на сей раз по противоположному берегу.
— Вы не ходили в сторону гостиницы?
— Мы предпочитали не встречаться с его отцом.
— Вы вернулись с вокзала одна? Прошли через мост…
— И сразу же свернула налево, к пансиону «Жермен». Не люблю ходить ночью одна.
— Вы знакомы с Тибюрсом де Сент-Илэром?
— Кто это? Впервые слышу это имя… Надеюсь, комиссар, вы не подозреваете Анри? — ее лицо оживилось, но она сохраняла хладнокровие. — Я пришла к вам именно потому, что хорошо его знаю. Он много болел, стал из-за этого мрачным и мнительным. Иногда мы с ним можем молчать часами. То, что он встретил здесь своего отца, — чистая случайность. Но я понимаю, что эта случайность может показаться подозрительной. Он слишком горд, чтобы оправдываться. Не знаю, что он вам сказал… Только отвечал на вопросы? Могу поклясться, что с восьми вечера до отхода поезда мы не расставались. Он очень нервничал. Боялся, что теперь мать узнает о нашей связи: он ведь всегда ее очень уважал и предвидел, что она попытается настроить его против меня. Конечно, я уже не молоденькая девушка. Между нами разница в пять лет. И, наконец, я была его любовницей… Мне не терпится узнать, что преступник схвачен главным образом из-за Анри. Он достаточно умен, чтобы понять, что встреча с отцом неминуемо навлекает на него страшное подозрение.
Мегрэ по-прежнему смотрел на нее с удивлением. Он не понимал, почему приход Элеоноры Бурсан, надо признать, достаточно с ее стороны похвальный, оставлял его равнодушным.
Последние фразы были произнесены даже с некоторой горячностью, но и здесь она не утратила самообладания.
Мегрэ нарочно положил на стол большую фотографию Эмиля Галле, сделанную в этой комнате, когда его нашли мертвым, но взгляд молодой женщины даже не задержался на впечатляющем снимке.
— Вы ничего не обнаружили?
— Вы знаете господина Жакоба?
Она посмотрела ему прямо в глаза, словно предлагая убедиться в своей искренности.
— Ни разу не слышала о таком. Кто это? Убийца?
— Возможно! — проворчал Мегрэ, подходя к двери.
Элеонора Бурсан вышла, предварительно осведомившись:
— Вы мне позволите, комиссар, иногда приходить к вам, чтобы узнать последние новости?
— Когда вам будет угодно.
Бригадир терпеливо ждал в коридоре. Когда посетительница скрылась, он вопросительно взглянул на комиссара.
— Что вам ответили на вокзале? — спросил тот.
— Молодой человек уехал в Париж поездом в одиннадцать тридцать две. У него был обратный билет в вагон третьего класса.
— А преступление было совершено между одиннадцатью и половиной первого! — задумчиво произнес комиссар. — Если поторопиться, то отсюда до Траси-Сансера можно добраться за десять минут. Убийца мог сделать свое дело между одиннадцатью и одиннадцатью двадцатью. Если до вокзала десять минут ходу, то столько же нужно и на обратный путь. Таким образом, Галле могли убить между одиннадцатью сорока пятью и двенадцатью тридцатью, и это мог совершить некто, вернувшийся с вокзала. Только вот еще эта история с воротами! И потом, какого черта потребовалось Эмилю Галле влезать на стену?
Жандарм сел на тот же стул, где сидел раньше, и одобрительно кивал, ожидая продолжения. Но продолжения не последовало.
— Давайте выпьем аперитив, — предложил Мегрэ.
Глава 6
Встреча на стене
— По-прежнему ничего?
— Прине…
— А до этого какое вышло слово?
— Подготовка! Я так думаю. Правда, окончания «овка» не хватает. А может быть, «овиться»?
Мегрэ вздохнул, пожал плечами и вышел из прохладной комнаты, где с раннего утра сидел, согнувшись над столом, худой рыжий парень с усталым лицом, флегматичный, как все северяне, и занимался работой, которая могла бы вывести из себя даже монаха.
Звали парня Жозеф Мере, акцент выдавал в нем фламандца.
Он был сотрудником лаборатории отдела идентификации и приехал в Сансер по просьбе Мегрэ. Мере занял комнату покойного, разложил инструменты, в том числе необычную спиртовку. Он работал, не отрываясь, и поднимал голову, только когда в комнату заходил Мегрэ.
— Больше ничего?
— Я вас…
— Что?
— Я только что нашел «я вас». Правда, «с» не хватает…
Он положил на стол тончайшие стеклянные пластинки и время от времени покрывал их жидким клеем, нагретым на спиртовке.
Изредка Мере подходил к камину, осторожно отрывал кусочек обгоревшей бумаги и клал его на пластинку.
Пепел был очень хрупким, ломким и крошился прямо в руках. Иногда требовалось минут пять размягчать его над паром. И тогда пепел приклеивался к пластинке.
Перед Жозефом Мерсом стоял чемоданчик — настоящая походная лаборатория. Самые большие куски обуглившейся бумаги достигали семи-восьми сантиметров. Самые маленькие казались просто пылью.
