Морис Леблан - Канатная плясунья
В три часа ночи тихо открылась форточка над козлами фургона, высунулась чья-то рука и затормошила сладко спавшего Кантэна.
— Вставай, одевайся, и потише.
Кантэн заспорил:
— Ей-богу, Доротея, ты затеваешь глупость.
— Молчи и делай, что тебе говорят.
Кантэн стал нехотя одеваться. Доротея была уже готова. В руках у нее была смотанная веревка, конец которой она обвязала вокруг пояса.
Они прошли в конец двора, выходящего к оврагу, привязали к перилам веревку и стали спускаться. Спустившись, обогнули замок и очутились у того места, где Кантэн залез в окно. Окно по-прежнему было открыто. Они влезли в него и вошли в коридор. Доротея зажгла карманный фонарик.
— Возьми вот эту лесенку в углу.
— Доротея, это безумие. Нельзя лезть на рожон.
— Молчать и слушать.
— Доротея, оставь…
Вместо ответа она больно толкнула его в живот.
— Довольно. Я отвечаю за все. Где комната Эстрейхера?
— Последняя налево. Я расспросил вчера прислугу.
— А порошок, который я тебе дала, ты всыпал ему в кофе?
— Всыпал.
— Если так, Эстрейхер спит мертвым сном, и мы можем действовать спокойно.
Они дошли до дверей со стеклянным верхом, отпиравшимся, как форточка. Дверь была на замке, но форточка полуоткрыта.
— Здесь будуар?
— Здесь. Сначала прихожая, а за ней — будуар.
— Подставляй лестницу.
Кантэн влез в форточку и через несколько минут вылез обратно.
— Нашел? — шепотом спросила Доротея.
— Да, на столе. Я вынул серьги, а коробочку перевязал точь-в-точь как было и поставил на место.
Двинулись дальше. Около последней двери они остановились. Здесь была такая же стеклянная форточка, как и в будуаре. Кантэн влез в нее, отпер изнутри задвижку и впустил Доротею. Они очутились в маленькой передней перед дверью в спальню Эстрейхера, Доротея посмотрела в замочную скважину.
— Спит.
Она вынула из кармана Кантэна флакон хлороформа и носовой платок, откупорила флакон и сильно смочила платок.
Эстрейхер лежал одетый поперек кровати. Порошок подействовал хорошо, и Эстрейхер спал так крепко, что Доротея рискнула зажечь электричество, потом подошла к нему и осторожно прикрыла его лицо платком, пропитанным хлороформом.
Эстрейхер вздохнул, заворочался, но хлороформ подействовал быстро, и он заснул еще крепче, чем прежде.
Тогда они связали его по рукам и ногам, крепко-накрепко прикрутили к кровати, концы веревок перекинули и привязали к ножкам стола и шкафа, затянули в узлы ковер и занавески. Одним словом, Эстрейхер был опутан как паутиной и без посторонней помощи не мог освободиться. А чтобы он, проснувшись, не поднял крик, Доротея плотно обмотала его рот полотенцем.
На другой день утром, когда Рауль Дювернуа пил кофе вместе с супругами Шаньи, дворецкий доложил, что директриса цирка приказала на рассвете открыть ворота и уехала, прося передать графу письмо.
Граф распечатал конверт, развернул письмо:
«Многоуважаемый кузен…»
Это обращение слегка покоробило графа.
— Кузен… Гм.
И он недовольно поморщился.
«Я сдержала свое слово. Передаю в ваши руки того, кто производил раскопки в вашем замке, украл прошлой ночью серьги, а пять лет тому назад отравил и ограбил моего отца, похитив у него медаль с разгадкой тайны. Пусть расправится с ним правосудие.
Княжна Доротея д'Аргонь».
Граф, графиня и Рауль Дювернуа с недоумением смотрели друг на друга. Никто не понимал, что это значит и кто этот страшный преступник.
— Жаль, что Эстрейхер спит, — сказал наконец граф. — Он помог бы нам расшифровать загадку.
Графиня бросилась в будуар, нашла сданную ей на хранение коробочку, раскрыла ее. В ней не было ничего, кроме морских ракушек и голышей. Почему Эстрейхер придавал ей такое значение?
В эту минуту снова явился дворецкий с докладом.
— В чем дело, Доминик?
— В доме неблагополучно. Ночью хозяйничали воры.
— Что-о? Как же они могли забраться? Я вам тысячу раз приказал держать все двери на запоре.
— Двери заперты-с. А в коридоре, возле комнаты господина Эстрейхера, стоит лестница, и окно в уборной открыто. В него и залезли.
— Что же они… Что пропало?
— Не могу знать. Я пришел доложить. Пусть господин граф распорядится, что делать.
Де Шаньи переглянулся с женой.
— Спасибо, Доминик. Не поднимайте тревоги. Мы сейчас придем и посмотрим. Устройте так, чтобы нам никто не мешал.
Супруги Шаньи и Рауль Дювернуа направились к комнате Эстрейхера. Дверь его спальни была открыта. В комнате сильно пахло хлороформом. Граф заглянул в спальню и отскочил как ужаленный: Эстрейхер лежал на кровати, связанный по рукам и по ногам, с заткнутым ртом, и стонал, сердито выкатывая белки глаз.
Возле него лежали куртка и вязаный шарф, похожий на тот, что был на человеке, копавшем яму в овраге. А на столе, на видном месте, сверкали сапфировые серьги.
Но, увидев руку Эстрейхера, вошедшие невольно дрогнули.
Она свешивалась с кровати и была крепко привязана к ножке тяжелого кресла, рукав был засучен до плеча, и на белой коже, повыше локтя, ярко выступали три слова, выжженные татуировкой, как у моряков: «In Robore Fortuna», клеймо убийцы Жана д'Аргоня.
VI. В дороге
Цирк Доротеи ежедневно менял стоянку и нигде не оставался ночевать. Окончив представление, он тотчас же снимался с места.
Доротея сильно изменилась. Исчезла ее неподдельная веселость. Угрюмая и печальная, она сторонилась мальчиков и все время молчала.
Тоскливо стало в фургоне. Кантэн правил им, точно погребальной колесницей. Кастор и Поллукс перестали драться и шалить, а капитан зарылся в учебники и громко зубрил арифметику, зная, что этим можно тронуть сердце учительницы. Но и зубрежка плохо помогала: Доротея не обращала на него внимания и была занята своими мыслями.
Каждое утро она жадно набрасывалась на газету и, прочитав и не найдя в ней того, что искала, сердито комкала ее. Кантэн подбирал газету, расправлял измятый лист и тоже искал заголовка со знакомой фамилией. Ничего, ни слова об аресте Эстрейхера, ни слова о его преступлении.
Прохандрив неделю, Доротея на восьмой день улыбнулась. Жизнь и молодость взяли свое. Тяжелые мысли рассеялись, и она стала прежней Доротеей, веселой, ласковой и шутливой. Кастор, Поллукс и Монфокон получили ни с того ни с сего долгожданную порцию поцелуев, а Кантэн несколько ласковых шлепков.
В этот день цирк давал представление в городе Витри. Доротея была в ударе и имела громадный успех. Когда публика разошлась, она стала шалить и возиться с детьми. Неделя грусти была забыта. Кантэн прослезился от счастья.
— Я думал, что ты нас совсем разлюбила, — повторял он, размазывая слезы.
