Софи Ханна - Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой
– Вы разочарованы оттого, что среди них не оказалось Дженни, – заметил я. Мне просто необходимо было произнести это замечание вслух, иначе я и сам мог в него не поверить.
– Non, mon ami. Вы угадали следствие, но не причину. Я испытываю разочарование при мысли о том, что в городе, столь énorme, как Лондон, я могу никогда больше не увидеть Дженни. И все же… я надеюсь.
– Что бы вы ни говорили о строго научном подходе, сами-то вы, похоже, неисправимый мечтатель, а?
– А по-вашему, надежда – враг науки, а не ее движущая сила? Если так, то я с вами не согласен, как не согласен и насчет положения запонки. Это существенное различие между случаями Ричарда Негуса и тех двух женщин. Изменение положения запонки во рту мистера Негуса никак нельзя объяснить тем, что убийца услышал в коридоре голоса и пожелал остаться незамеченным, – продолжал втолковывать мне Пуаро. – А значит, должно существовать иное объяснение. И пока мы не найдем его, мы не можем быть уверены в том, что оно не имеет никакого отношения к открытому окну, ключу, спрятанному в камине, и двери, запертой изнутри.
Во всяком расследовании – не только с участием Пуаро – рано или поздно наступает такой момент, когда начинает казаться, что спокойнее, да и полезнее для дела, будет оборвать все связи с миром и продолжать разговаривать лишь с самим собой.
Вот почему в пустом зале моего мозга для здравомыслящей и благодарной аудитории из одного человека я сделал замечание о том, что положение запонки во рту Ричарда Негуса не имеет ровным счетом никакого значения. Рот есть рот, и ничего тут не попишешь. Убийца наверняка считает, что проделал со всеми тремя жертвами одно и то же: открыл каждой рот и положил туда золотую запонку с монограммой.
А вот для ключа, обнаруженного за расшатанной плиткой в камине, у меня никаких объяснений не было. В конце концов, убийце было бы быстрее, да и проще сунуть его себе в карман или даже бросить на ковер в той же комнате, предварительно стерев с него свои отпечатки пальцев.
Тем временем мать и дочь позади нас, истощив тему сдобы, перешли на нутряное сало.
– Нам пора подумать о возвращении в отель, – заявил Пуаро.
– Но мы же едва сели в автобус! – запротестовал я.
– Oui, c’est vrai[29], но мы ведь не хотим уехать слишком далеко от «Блоксхэма». Мы скоро понадобимся там в столовой.
Я медленно выдохнул, зная, что выяснять, зачем он тогда вообще решил выйти из отеля, было бесполезно.
– Нам надо покинуть этот автобус и сесть в другой, – сказал он. – Быть может, из того будет лучше видно.
Так оно и оказалось. Пуаро, правда, не нашел свою Дженни, что привело его в неописуемое уныние, зато я успел подметить парочку уличных сценок, которые в очередной раз напомнили мне о том, за что я люблю Лондон: какой-то человек в клоунском костюме жонглировал так плохо, как на моих глазах не жонглировал никто и никогда. Тем не менее прохожие бросали монеты в его шляпу. Еще меня порадовал пудель, чья морда сильно напоминала одного известного политика, и бродяга, который, сидя на мостовой, что-то ел, доставая еду прямо из раскрытого рядом с ним чемодана с таким видом, словно это была его собственная передвижная закусочная.
– Смотрите, Пуаро, – сказал я. – Этот парень не боится холода, он счастлив, словно кот, добравшийся до сливок. Точнее, бродяга, добравшийся до сливок. А еще, гляньте вон на того пуделя, Пуаро, – он вам никого не напоминает? Кого-то известного. Посмотрите внимательно, такое сходство нельзя не заметить.
– Кэтчпул, – сурово перебил меня Пуаро. – Вставайте, а то мы пропустим свою остановку. Вечно вы смотрите не туда, все ищете, чем бы развлечься.
Я поднялся на ноги. Как только мы вышли из автобуса, я сказал:
– Вы же сами потащили меня на эту бессмысленную экскурсию по Лондону. Так зачем теперь обвинять меня в том, что я заинтересовался видом?
Пуаро вдруг остановился.
– Ответьте мне на один вопрос. Почему вы не можете смотреть на тела в отеле? Что вы боитесь в них увидеть?
– Ничего я не боюсь. Просто я на них уже нагляделся – еще до того, как вы приехали в отель.
– Если вы не хотите говорить на эту тему, то так и скажите, mon ami.
– Да не о чем тут говорить. Покажете мне человека, который будет смотреть на труп дольше, чем это абсолютно необходимо? Вот и всё.
– Non, – тихо сказал Пуаро. – Это не всё.
Наверное, мне следовало сознаться ему во всем, и я сам до сих пор не пойму, почему я не сделал этого тогда. Мой дед умер, когда мне было пять лет. Он умирал долго, лежа в отдельной комнате нашего дома. Мне не нравилось приходить к нему туда каждый день, но родители настаивали, говорили, что ему это нужно, и я ходил, чтобы не огорчать их, да и ради него тоже. День за днем я наблюдал, как все желтее становилась его кожа, все короче дыхание, все рассеяннее взгляд. Я тогда не думал, что боюсь; вспоминаю только, как считал секунды в его комнате, помня о том, что скоро все кончится, я выйду оттуда, закрою за собой дверь и перестану считать.
Когда он умер, у меня было такое чувство, как будто меня выпустили из тюрьмы и настоящая жизнь только начинается. Его унесут, и в нашем доме больше не будет смерти. А потом мать сказала мне, что я должен пойти проститься с дедом, зайти в его комнату, в последний раз. Она сказала, что пойдет со мной. И что все будет в порядке.
Доктор положил его на спину, руки по швам, ладонями вниз. Мать объяснила мне, зачем так делают. Я молча считал секунды. Их было больше, чем обычно. По крайней мере, сто тридцать секунд я стоял рядом с ней и глядел на неподвижное, высохшее тело деда.
– Возьми его руку, Эдвард, – сказала мать. Когда я ответил, что не хочу, она заплакала так, как будто никогда не сможет остановиться.
И тогда я взял мертвую, костлявую ладонь деда в свою. Больше всего на свете мне хотелось оттолкнуть ее от себя и выскочить из комнаты вон, но я стоял и держал его руку до тех пор, пока мать не успокоилась и не сказала, что мы можем идти вниз.
«Возьми его руку, Эдвард. Возьми его руку».
Глава 5
Спросите сто человек
Когда мы с Пуаро вошли в столовую отеля «Блоксхэм», я едва взглянул на собравшуюся там большую толпу людей. Моим вниманием всецело завладела сама комната, поразившая меня своим великолепием. Остановившись в дверях, я поднял голову и начал рассматривать высокий узорчатый потолок, обильно покрытый какими-то эмблемами и резьбой. Было странно думать, что под этим величественным произведением человеческого гения люди едят обыкновенную еду, вроде тостов и мармелада, и, может быть, срезают верхушку с яйца, не удостаивая и взглядом эту роскошь над ними.
Я как раз пытался постичь единство замысла художника и разобраться в соотношении его отдельных частей, когда ко мне бросился, завидев меня, безутешный Лука Лаццари и прервал мое восхищение симметрией шедевра своим громким и жалобным воплем.
