Марджери Аллингем - Тигр в дыму
Мэг, несмотря на всю свою озабоченность, не смогла сдержать улыбки:
— Никола де Ришбер — это лучший в мире модельер, дядюшка Сэм!
— О, так держать! — Сэм поднял кружку. — Нам годится только лучший. Но ты и в ситчике несравненна, Старушка-Королева Мэг.
— Да?
— Я должен покаяться и облегчить свою совесть. Та девица из офиса Джеффа опять звонила. Наш дорогой забыл о персональном вызове, заказанном для него его парижским представителем, или брокером, или как его там. Она просит его позвонить сразу, как только он появится.
Сэм был встревоженным. Беспокойство выглянуло на миг из его добрых маленьких глаз и снова там спряталось.
— Ну ничего страшного, — его осенила внезапная надежда, — а может, наш парень пошел пропустить стопочку, а?
— Как-то не похоже на него.
— Верно, — Сэм склонился над кружкой и, освежившись, снова поднял голову.
— Имейте в виду, — изрек он, — что загуляй вот так Мартин, я бы даже не усомнился, что он просто где-то выпил лишнего. Уж это точно.
Аманда недоверчиво покачала головой:
— Я, конечно, Мартина совсем не знала. Он что, был такой сумасброд?
— Кто, Мартин? — Сэм откинулся в кресле. — Ну, то есть! Весельчак, отчаянный малый, потрясающий парень. Но ведь сейчас мы не станем говорить о бедняге, правда же? — глаза его часто-часто заморгали, на них выступили слезы. — Нет, конечно. Хватит. Все это — прошлое. Моя Старушка-Королева будет счастлива с грандиозным парнем. У нее будет хороший, спокойный, разумный, мужественный супруг! — он устремил на дверь восхищенный взор. — Великолепный парень! — провозгласил он. — Один из лучших! Я знаю, что говорю! Честный боец! — более высокой похвалы он не знал. Даже лысина у него светилась от возбуждения. И он снова беспокойно взглянул на дверь. — Но ежели он не валяется где-нибудь в баре, под стойкой, то что же не звонит? — спрашивал он.
Глава 3
След
Нелегко определить с точностью миг, когда начинается вражда, когда впервые проявляется это стихийное чувство, порождаемое отчасти страхом, отчасти соперничеством, а отчасти простой волей к жизни, — но именно во время той поздней прогулки промозглым вечером Чарли Люк первый раз причуял того, кому по всем статьям суждено будет сделаться его врагом номер один.
Как справедливо предполагала Аманда, злился инспектор прежде всего на самого себя. Он принадлежал к тем лучшим полицейским, которые никогда, ни на минуту не забывают, что они именно полиция, а не судьи и не присяжные, не тюремщики и не палачи. Он ощущал сам себя скорее овчаркой, — покуда заблудшая овца не загнана в хлев, он за нее в ответе и обязан ее стеречь. Его дело найти преступника и добыть его живьем. И сам факт, что он не обратил должного внимания на тот ужас, что исказил тогда бледное лицо с огромными усами, и отпустил Шмотку Моррисона на верную смерть, приводил инспектора в ярость. То был чудовищный профессиональный промах, за который Люк себя просто ненавидел.
Но помимо ненависти к самому себе, он ощутил нечто еще. Именно тогда у него зародилось предчувствие, подсказанное выработанным за годы службы инстинктом, — что вот-вот он столкнется с чем-то необычным и крайне опасным. Он словно учуял в тумане запах тигра.
Эта прогулка уже сама по себе добавила инспектору свежих впечатлений. Начать с того, что без старого Эйврила, способного перемещаться по собственному приходу с закрытыми глазами, они бы вообще вряд ли дошли бы до цели. От реки поднимался туман. Он сгустился до предела и теперь висел между фонарями отвратительными, плотными как перина, занавесями. Если учесть, что архитектура домов в этих кварталах довольно однообразна, а улицы состоят из череды скругленных поворотов, по которым можно кружить и кружить даже в солнечный день, то дорога от дома настоятеля до Краб-стрит с полным правом могла быть приравнена к лабиринту, куда старый священник ринулся, впрочем, уверенным и быстрым шагом.
Следуя за дядей Хьюбертом, Кэмпион с нежностью созерцал двигающуюся впереди него фигуру. Весьма примечательным, даже в своем роде уникальным, представлялось пальто каноника Эйврила. Его дизайн вполне мог бы принадлежать Филу Мэю, — полами оно обметало обувь своего владельца, а застегивалось на два ряда костяных пуговиц, каждая размером с небольшое блюдечко, которые заканчивались значительно ниже колен. К тому же, будучи, по-видимому, сшито из пледа, оно с годами полностью приняло форму тела старика, вплоть до вздутого правого кармана жакета, в котором отец настоятель обыкновенно носил свою табакерку, и стало как бы твердой ракушкой, внутри которой каноник обитал.
Известная Кэмпиону история пальто гласила, что сей наряд неоднократно закладывался. Дядюшку Хьюберта отличала небрежность в денежных вопросах, так что мисс Уорбертон, приятная пожилая девица, обитавшая в одном из приходских домиков и полностью посвятившая свою жизнь делам церкви, по смерти жены настоятеля взяла на себя все заботы о его домашнем бюджете. Раз в неделю она выдавала ему деньги на карманные расходы, помещая их в латунную коробочку на каминной полке в его кабинете. Мисс Уорбертон была тверда как алмаз. И если каноник успевал все истратить в начале недели, то оставался без единого пенни до самого выплатного дня.
Стесненные в средствах прихожане из небогатых окрестных улочек знали об этом ничуть не хуже его самого, и по возможности старались под конец недели не докучать старому священнику своими просьбами. Но уж если, как это иногда случается, возникала некая срочная и жизненно важная надобность, всегда имелся в запасе дополнительный выход. В таких случаях пальто отца настоятеля торжественно переносилось средь бела дня через соборную площадь, переброшенное через руку самого должника, в маленькую закладную лавочку на углу, и старый мистер Герц платил за него сорок три шиллинга и шесть пенсов. Таких денег оно, разумеется, не стоило, и ворчун-еврей ни разу не утерпел, чтобы об этом не напомнить. Так что все представление являлось одновременно и епитимьей, и благотворительностью. Правда, надо сказать, лишь самые старые и уважаемые прихожане удостаивались подобного, да и то лишь в исключительных случаях, но тем не менее в определенных кругах выражение «пальто каноника» служило расхожим обозначением предела платежеспособности.
Эйврил, нужно отдать ему должное, вполне ведал, что творил. Иллюзий он не питал и обладал, при всей своей чудаковатости, способностью к внезапным мощным проблескам здравого смысла. Почти всегда ему приходилось выкупать заклад самому. Он не считал сие особой заслугой и не умилялся сам себе, а напротив, был скромен и радовался, что может помочь неимущим и что ему доверяются в тяжелую минуту.
