Морис Левель - Ужас
– Ну, если уж вы так настаиваете, идите за мной. Мы войдем на минуту, но, по крайней мере, вы увидите…
– Я ничего большего и не прошу.
Все четверо направились к дому. Коридор, по которому Кош шел ночью, показался ему теперь очень широким. Он отчего-то представлялся ему узким, с серыми плитами и голыми белыми стенами.
Плиты были красные и блестящие, стены, выкрашенные светло-зеленым цветом, были увешаны старинными гравюрами, оружием и разными древностями, а лестница, которую он рисовал себе из старого дуба, была из полированной сосны. Все в этом доме было светло и весело.
Поднявшись по лестнице, он узнал площадку и сам остановился перед дверью. Он пожалел об этой невольной остановке и подумал:
– Если бы я был приставом, обратил ли бы я на это внимание?!
Но ему не дали времени долго размышлять. Дверь отворилась. Он сделал шаг и в волнении остановился.
Возвращение в комнату, где он провел такие страшные минуты, было мучительно. В течение одной секунды он проклял свое вчерашнее решение и сегодняшнее любопытство, приведшее его опять в эту комнату. Не решаясь посмотреть вокруг себя, он машинальным жестом снял шляпу.
Странное дело: он, не побоявшийся рыться в разбросанных бумагах, трогать полотенца, запачканные кровью, и даже труп убитого в то время, когда его окружала опасность, когда малейший жест, малейший возглас мог стоить ему жизни, теперь задрожал и снова почувствовал тот непередаваемый страх, непонятный и непреодолимый страх, который охватил его вчера ночью около жандармского поста.
– Будьте осторожны, – предупредил его пристав, – не трогайте ничего. Даже этого осколка стекла, там, около вашей ноги… В такой ситуации все может иметь значение… Вон там, обратите внимание. Это обломанная запонка… По всей вероятности, она не имеет никакого отношения к делу, но никогда нельзя быть уверенным…
Кош не принадлежал к числу людей, долго остающихся под тяжелым впечатлением. Высмеивая обыкновенно других, он высмеивал также и себя, и теперь наивное рассуждение пристава его немало развеселило. Эта запонка, не имеющая отношения… Он подумал:
– А что, если это выдающийся сыщик? Что, если он сумел средь этого беспорядка отделить настоящее от поддельного? Что, если он читает мои мысли и насмехается над моей неловкой комедией?..
Пристав продолжал:
– Все указывает на короткую, но отчаянную борьбу… Этот сдвинутый стол, этот сломанный стул, разбитое зеркало, труп жертвы, опрокинувшейся на край кровати… Посмотрите на убитого, вы никогда не увидите более ужасного выражения лица. На нем можно прочесть всю сцену убийства. Она написана на этих искривленных губах, в этих закатившихся глазах, в этих руках, вцепившихся в простыни… Не правда ли, это ужасно? Вы, наверное, никогда ничего подобного не видели?..
– Видел, – прошептал Кош, говоря как бы сам с собою. – Я видел однажды убитого человека, час или полчаса после его смерти. Не успев еще остыть, он сохранял в глазах как бы отблеск жизни. Он лежал, как и этот, в луже крови; рана была почти такая же… И между тем в нем было что-то несравненно более ужасное… На этого я смотрю без страха, как на восковое изображение… Это просто мертвец… Эта комната похожа на двадцать других комнат… Тогда как, смотря на того, другого, которого я видел… давно… я чувствовал ужас, застывший на его лице, на его губах, перед его глазами. Дом, такой же мирный и веселый, как и этот, был пропитан запахом убийства, крови, еще живой, теплой и дымящейся, подобной той, которая течет по плитам бойни… Завтра, через несколько дней я забуду этого… Но того, другого… я его не забыл и знаю, что никогда не забуду…
Он говорил прерывающимся голосом, подчеркивая фразы, судорожно сжимая руки, переживая действительный ужас, и в то же время опьяненный сознанием опасности, думая про себя: «Слова, которые я говорю в настоящую минуту, понятны мне одному. Никто не может прочесть, что скрыто в моем мозгу. Я держу истину в своих руках, как пойманную птичку. Я слегка разжимаю пальцы и чувствую, как она начинает биться, готовая улететь; но я снова сжимаю ее крепче, сдавливаю… Мне стоит только произнести одно слово, сделать один жест… Нет, я этого слова не скажу… Я этого жеста не сделаю…»
– Странно… Мне казалось… – проговорил пристав. – Признаюсь, что даже на меня, человека привычного, эта картина страшно подействовала… И… Вы в Париже видели этого убитого?
– О, нет, в провинции, давным-давно, лет десять назад… – пробормотал Кош.
Он слышал, что голос его звучит фальшиво, и прибавил, чтобы сгладить странное впечатление, произведенное его словами:
– Я только что начинал писать в маленькой местной газете, около Лиона… Преступление, довольно банальное, наделало шуму только в округе… Помню, что в парижских газетах о нем даже не упоминали.
На этот раз он ясно почувствовал, что глаза всех трех устремлены на него, и его охватил такой ужас, что ноги у него подкосились и он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть.
– Ну, вы, кажется, видели достаточно для вашей статьи, – сказал пристав. – Но, черт возьми, имея такие воспоминания, вы должны были бы быть немного хладнокровнее… Вы страшно бледны.
– Да… Я чувствую, что я, должно быть, правда, очень бледен… У меня вдруг закружилась голова… Это сейчас пройдет…
– Ну, идемте, – ответил пристав, указывая ему дорогу, и прибавил вполголоса, обращаясь к своему помощнику:
– Все на один образец, эти журналисты! Они все всегда видели «более страшное», но когда они очутятся лицом к лицу…
Кош ничего не расслышал, но, видя, что пристав что-то тихо говорит своему помощнику, указывая на него глазами, он решил, что выдал себя, и обреченно подумал: «Уже?.. Какой я дурак!..»
Проходя по комнате, он взглянул на себя в зеркало. Лицо его отражалось в нем так же, как и вчера, но сегодня оно показалось ему гораздо бледнее, круги под глазами были темнее, судорога, кривившая губы, более зловещей, и ему почудилось, что таким должен быть приговоренный к казни, когда палач тащит его на эшафот.
Он закрыл глаза, чтоб не видеть больше себя, и вышел из комнаты неуверенными шагами, согнув плечи и стуча зубами.
Хладнокровие вернулось к нему только на улице. Свежий ветер разом разогнал страшные призраки. Он улыбнулся своему страху и сказал, садясь в экипаж.
– Положительно, я отвык от таких зрелищ. Извините меня, я вел себя позорно… Непозволительно…
– Полноте! Это дело привычки.
Экипаж, запряженный старой клячей, медленно катился по неровной мостовой. Солнце, ненадолго проглянувшее, опять скрылось. Все начинало окутываться серенькой дымкой. Пошел снег, сначала легкими пылинками, затем крупными, тяжелыми хлопьями, медленно падающими посреди тишины пустынной улицы.
