Жюль Мари - Выстрел. Дело, о котором просили не печатать
— Очень важны.
— Почему ты не хочешь сообщить их мне?
— Я не могу!
— Стало быть, твое намерение твердо? Ты хочешь уйти? Настаивать бесполезно?
— Вы меня обяжете, если не станете настаивать.
Гонсолен, раздосадованный, прохаживался по комнате, заложив руки за спину. Лицо его было озабочено, брови нахмурены. Вдруг он сказал:
— Конечно, если ты непременно хочешь уйти, я не стану тебя удерживать. Только вспомни, при каких условиях ты пришел сюда, и пойми, по крайней мере, что я считаю странным такой поспешный и беспричинный отказ.
Томас не отвечал. Он видел Мадлен в каминное зеркало. Она сидела у окна и занималась рукоделием, слушая молодого человека. Ее щеки, обыкновенно бледные, горели ярким огнем, и каждый раз, когда она поворачивала голову к мужу, под длинными черными ресницами сверкал ее влажный, полный немой тревоги взор. Луар протянул руку Гонсолену, который крепко ее пожал.
— До свидания, мой милый, — сказал он. — Если когда-нибудь передумаешь, не забудь, что я на тебя не сержусь и что мой дом всегда для тебя открыт.
Подходя к Мадлен, Томас колебался. Однако он простился с ней без трепета. Молодая женщина протянула ему руку, он подержал ее секунду в своей, затем пошел к двери, остановился и обернулся в последний раз; смертельная бледность покрыла его лицо, голова его закружилась, и глаза затуманились. Шатаясь, он спустился по лестнице и, словно пьяный, побрел по аллее.
Очутившись в лесу, один среди кустов, покрытых первой зимней изморозью, и деревьев, поднимавших к лазурному небу свои исхудалые остовы, он почувствовал неизмеримую тоску, упал на сухие листья и заплакал как ребенок.
Когда Томас вернулся домой, он узнал, что его мать занемогла. Старая женщина уже давно чувствовала себя все хуже и хуже. А тут захотела встать, натолкнулась на стул, упала и, ударившись об угол шкафа, ушибла себе голову. К счастью, один из лесорубов услышал ее стоны, вошел, положил женщину на кровать, оказал ей первую помощь и побежал к Гонсолену сообщить об этом Томасу. Он не нашел молодого человека и из дружбы и сострадания сидел у изголовья старушки в ожидании Луара.
В Бушу врача не было. Томас тотчас послал в Сен-Клод за доктором Маньяба, но, когда тот приехал на другой день на рассвете, было уже поздно. Ночью старушка умерла, не приходя в сознание. Глубокое горе отвлекло мысли Томаса от дома Гонсолена и Мадлен.
Однажды утром Гонсолен пришел к Томасу. Тот еще не выходил.
— Милый мой, — произнес с заботой в голосе торговец лесом, — ты теперь один, может быть, жизнь кажется тебе тяжелой. Не хочешь ли ты занять свое прежнее место? Оно ждет тебя. Я так и не взял никого тебе на замену.
Томас покачал головой:
— Нет, господин Гонсолен, благодарю вас.
Старик настаивал, но напрасно, ему не удалось преодолеть сопротивление лесоруба.
— Странный человек, — пробормотал Гонсолен, уходя. — Тут есть какая-то тайна, которую скрывают от меня и которую я должен разузнать. Все это весьма странно…
Дни проходили печально и скучно для Томаса. Теперь он не пытался увидеть Мадлен, а, напротив, избегал ее. Он боялся ее, ее больших глаз, метавших молнии, ее красоты. При виде ее он трусил, мужество его покидало, решительность ослабевала. Два раза он писал Франсуа Горме, требуя свидания, — он хотел вызвать его для объяснения, которым грозил Мадлен, — и дважды воспоминания о ней заставляли его разрывать письма. Намерение наказать Мадлен, убив ее любовника, все еще оставалось, но уже появились сомнения. К чему было мстить? Разве он имел на нее право? В чем он мог упрекнуть ее? Она сжалилась над ним, как и заявила ему. Разве в течение нескольких месяцев он не наслаждался безмерным счастьем жить возле нее? Разве не разделяла она с ним тайну? Притом он ли не первым будет страдать от горя, которое ее постигнет? Не лучше ли забыть ее? Забыть! Возможно ли, когда при одной мысли об этой женщине он теряет рассудок? Эта страсть жгла его, словно раскаленный металл. Так что же делать? Убить себя? Томас боялся смерти. Принудить Мадлен принадлежать ему, пригрозив в ином случае все рассказать Гонсолену, было бы низостью… Уехать куда-нибудь? Но он не мог сделать этого, не повидавшись с Мадлен… один раз… последний… не сказав ей, что эту жертву он приносит для нее, не получив по крайней мере одного доброго слова, быстрого пожатия руки, взгляда…
Томас написал письмо:
«Я навсегда оставляю Бушу. Вы больше не увидите меня никогда. Но прежде позвольте мне увидеть вас еще раз, сказать вам, как я вас люблю. Если вы согласны, будьте в одиннадцать часов в конце сосновой аллеи возле сарая. Стена, отделяющая сад от луга, не очень высока в этом месте, и я легко перелезу через нее. Там я буду ждать вас, Мадлен».
На конверте он сделал надпись: «Госпоже Гонсолен». Затем, чтобы избежать подозрений и не желая заходить к Гонсолену, он отправился в Сен-Клод, бросил письмо в почтовый ящик и вернулся.
На другой день торговец лесом нашел это письмо среди своей корреспонденции и отложил его в сторону для Мадлен, которая еще не выходила из своей комнаты. Никогда переписка жены не тревожила его, он относился к ней с полным доверием. У молодой женщины было несколько приятельниц в Сен-Клоде, письма от них со штемпелем этого города меньше всего привлекали его внимание. Правда, теперь одно обстоятельство поразило его. В конверте было что-то знакомое, хотя он не мог с точностью определить, что именно. Гонсолен принялся за работу. Но бессознательно взгляд его то и дело устремлялся на конверт, надписанный крупным почерком.
— Странно, — пробормотал он, пожав плечами.
Гонсолен приводил в порядок бумаги, оставшиеся после ухода Томаса, и вдруг ему попалась на глаза ведомость, составленная Луаром. Он вздрогнул: почерк был тот же, что и на конверте с письмом, адресованным Мадлен.
— Какого черта он пишет моей жене?
Гонсолен встал из-за письменного стола и, задумавшись, стал ходить большими шагами по кабинету. Старик размышлял, не смея принять какое-либо решение. Затем опять сел за письменный стол и начал вертеть в руках письмо. Подозрение закралось в его душу. «Вероятнее всего, в письме заключается объяснение поспешной отставки Томаса, — думал он. — Но что общего все это может иметь с Мадлен?»
Наконец Гонсолен решился. Он разорвал конверт и развернул письмо. Когда он дочитал написанное до конца, ему показалось, что он так ничего и не понял. Он опять принялся читать. Его толстое лицо, обыкновенно красное, в эту минуту было смертельно бледным. Он пролепетал:
