Уильям Коллинз - Желтая маска
— Ни разу! Но три дня назад мы выследили ее, когда она вышла из своей комнаты в моем доме с письмом, которое отнесла на почту и опустила в ящик.
— И вы заметили адрес, прежде чем она вынесла письмо из дома?
— К несчастью, нет, — ответил человечек, краснея и исподлобья поглядывая на патера, будто ожидая сурового выговора.
Но отец Рокко промолчал. Он размышлял. Кому она могла писать? Если Фабио, то почему, прежде чем послать ему письмо, она ждала месяц за месяцем, после того как научилась пользоваться пером? А если не Фабио, то кому еще она могла писать?
— Я сожалею, что не узнал адрес, я чрезвычайно сожалею об этом, — произнес человечек с низким виноватым поклоном.
— Теперь поздно жалеть об этом, — холодно отозвался отец Рокко. — Расскажите, как это случилось, что она покинула ваш дом; я еще не слышал об этом. Но будьте кратки; меня с минуты на минуту могут призвать к постели близкой и любимой родственницы, которая тяжко больна. Я буду слушать вас с полным вниманием, но вы должны занимать его возможно более короткое время.
— Я буду сама краткость! Во-первых, надо вам знать, что у меня есть — или, вернее, был — подмастерье, лодырь и бессовестный негодяй.
Священник презрительно поджал губы.
— Во-вторых, этот самый бездельник имел нахальство влюбиться в Нанину.
Отец Рокко вздрогнул и стал слушать с особым вниманием.
— Тут я должен отдать девушке справедливость: она ни малейшим образом не поощряла его, и когда он отваживался заговаривать с ней, всегда давала ему спокойный, но весьма решительный отпор.
— Славная девушка! — сказал отец Рокко. — Я всегда говорил, что она славная девушка. Ошибкой с моей стороны было не доверять ей.
— Помимо других проделок, — продолжал человечек, — в которых этот мошенник подмастерье оказался виновным, он позволил себе совсем уж невероятную гадость: вскрыл отмычкой замок моего письменного стола и рылся в моих личных бумагах!
— Вы не должны были хранить их. «Личные» бумаги всегда должны быть сожженными бумагами!
— В дальнейшем так и будет. Я позабочусь об этом.
— Были какие-либо мои письма к вам насчет Нанины среди этих личных бумаг?
— К несчастью, да. О, пожалуйста, простите на этот раз мою недостаточную осторожность! Это никогда не повторится.
— Продолжайте! Подобную неосмотрительность простить нельзя; можно только принять против нее меры на будущее. Я полагаю, что ваш подмастерье показал мои письма девушке?
— По-видимому, так и было. Хотя зачем ему понадобилось…
— Простак! Разве вы не сказали, что он был (как вы это назвали) влюблен в нее и не встречал взаимности?
— Да, я сказал и знаю, что это правда.
— Хорошо! Так не было ли в его интересах, раз он не мог произвести на нее впечатление, по крайней мере добиться права на ее благодарность и попытаться победить ее таким путем? Для этого он мог показать ей мои письма, чтобы она знала, что в вашем доме за ней следят. Но не об этом сейчас речь. Вы высказали предположение, что она видела мои письма. На каком основании?
— На основании вот этого клочка бумаги, — ответил человечек, с покаянным видом вытаскивая из кармана короткую записку. — Несомненно, ваши письма были ей показаны вскоре после того, как она сдала свое на почту, потому что в тот же вечер, поднявшись в ее комнату, я увидел, что она, ее сестренка и неприятная собака, все ушли, а на столе лежала эта записка.
Отец Рокко взял ее и прочел следующие строки:
«Я только что узнала, что за мной следили и подозревали меня, с тех пор как я поселилась под вашей кровлей. Я не считаю возможным оставаться хоть одну ночь в доме соглядатая и ухожу с моей сестрой. Мы вам ничего не должны и свободны жить честно, где нам захочется. Если вы увидите отца Рокко, скажите ему, что я могу простить его недоверие ко мне, но никогда этого не забуду. Доверяя ему всецело, я имела право ожидать, что и он будет всецело доверять мне. Для меня всегда было утешением думать о нем как об отце и друге. Этого утешения я лишилась навек, а оно было единственным, что у меня оставалось.
Нанина».
Священник поднялся со стула, возвращая записку, и посетитель немедленно последовал его примеру.
— Мы должны исправить беду, насколько это возможно, — со вздохом сказал отец Рокко. — Готовы ли вы завтра возвратиться во Флоренцию?
Человечек снова поклонился.
— Разыщите ее и выясните, не нуждается ли она в чем-нибудь и живет ли она в приличном месте. Ничего не говорите про меня и не пытайтесь побудить ее к возвращению в ваш дом. Просто известите меня о том, что вы узнаете. У бедняжки такая сила духа, которую трудно было предполагать в ней. Надо успокоить ее, обращаться с ней бережно, и тогда мы еще сладим с ней. Но помните, на этот раз не должно быть ошибок! Сделайте то, что я вам указал, и ничего больше. Имеете ли вы еще что-нибудь сказать мне?
Человечек покачал головой и пожал плечами.
— Тогда доброй ночи! — сказал священник.
— Доброй ночи! — отозвался маленький человечек, проскальзывая в дверь, которую с предупредительной быстротой открыли перед ним.
— Досадно! — произнес отец Рокко, прохаживаясь после ухода посетителя взад и вперед по своему кабинету. — Худо было причинять этой крошке несправедливость; еще хуже быть в этом изобличенным. Теперь не остается ничего другого, как ждать, пока не станет известно, где она. Мне она нравится, и нравится оставленная ею записка. Она написана смело, деликатно и честно… Славная девушка! В самом деле, славная девушка!..
Он подошел к окну, подышал свежим воздухом и спокойно выбросил все дело из головы. Возвратившись к столу, он больше не думал ни о ком, кроме своей больной племянницы.
— Странно, — сказал он, — что я до сих пор не имею известий о ней. Может быть, Лука что-нибудь слышал. Пойду, пожалуй, сразу к нему в студию и узнаю.
Он взял шляпу и направился к двери. Открыв ее, он очутился на пороге лицом к лицу со слугой Фабио.
— Меня послали просить вас во дворец, — сказал пришедший. — Доктора оставили всякую надежду.
Отец Рокко смертельно побледнел и отступил на шаг.
— Вы уже сказали об этом брату? — спросил он.
— Я сейчас должен был пойти в студию, — ответил слуга.
— Я пойду туда вместо вас и передам ему горестную весть, — сказал священник.
Они молча спустились по лестнице. Когда у выхода они уже готовы были расстаться, отец Рокко вдруг остановил слугу.
— А как ребенок? — спросил он с такой внезапной живостью, с таким нетерпеливым ожиданием, что лакей совсем оторопел и поспешил ответить, что ребенок вполне здоров.
