Джон Карр - Отравление в шутку
Джинни явно пришла в себя. Глядя в ее зеленые глаза, делавшиеся бездонно-серьезными, когда что-то беспокоило их хозяйку, и в которых постоянно чувствовалось легкое удивление перед какой-то неведомой загадкой, я понял, до чего же я рад встрече с Вирджинией Куэйл. Она была одновременно и незнакомой, и старой приятельницей. Говоря с ней, я испытал трепет возбуждения от общения с новой женщиной и умиротворение от встречи с хорошей знакомой. Когда-то мы любили гулять по аллее, обсаженной ивами, серебристо-зелеными в лунном свете. Мы проходили через арочный мост, под которым журчала, падая, вода, и любовались звездочкой, видневшейся в проеме между деревьями. Как загадочно-таинственно шумела вода вечерами, какою прохладой веяло от ив! Мы начинали с шуток, а заканчивали серьезными философскими беседами, тянувшимися допоздна.
— О чем ты задумался? — спросила Джинни.
Я вернулся мыслями обратно в унылое настоящее.
— Об этом доме. О том, как странно вели себя все сегодня. Безумный спектакль.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ну вот, например, ты слышала о чем-то белом, бегающем по шкафу в буфетной?
Наш хрупкий союз рухнул, разлетелся вдребезги. Угасла звездочка из прошлого, освещавшая нечто общее, понятное лишь нам двоим. Оставалось лишь невысказанное вслух слово «убийство». Джинни ахнула, затем разразилась истерическим смехом.
— Значит, все всплыло? Ты знаешь мрачную тайну, Джефф? Ну, это просто прелесть.
Я не был готов к такому стремительному крушению установившейся было общности. Смех перешел в кашель. Вирджиния неудачно затянулась сигаретой.
— Ты знаешь об этом, Джинни?
— Знаю об этом? Боже, еще бы мне не знать! С этого-то все и началось. — Она метнула на меня яростный взгляд. — Из-за этого-то мама впала в такую меланхолию, что почти утратила дар речи, а отец и вовсе потерял голову.
— Но что это?
— Что? Я не знаю, — отозвалась Джинни и, фыркнув, добавила: — Он говорит, что это рука мраморной статуи.
Глава 5
ШУТНИК-ОТРАВИТЕЛЬ
— По крайней мере, — быстро добавила Джинни, — я знаю, что он так думает. Но он помалкивает об этом. Лучше бы уж не таил в себе такую тяжесть. — Увидев, что я смотрю на статую Калигулы, Джинни кивнула и энергично продолжила: — Да, я знаю, это выглядит каким-то безумием. Я знаю, что он немного помешался, но нам-то от этого не легче. Ему мерещится рука, которая подкрадывается к нему по ночам, но страдаем-то от этого мы. Мы знаем, что это его больное воображение, но все равно, когда он с воплями просыпается ночью…
— Джинни, — перебил я ее срывающимся голосом, — а ты уверена, что это больное воображение?
Мне показалось, что комната вдруг сделалась огромной, что самый легкий шепот разносится по ней гулким эхом, а тиканье часов доносится из пропасти. Или, наоборот, Джинни вдруг как-то съежилась, уменьшилась. Только глаза остались огромными.
— Дело в том, — продолжал я, — что я узнал об этом не от твоего отца. Мне рассказала об этом Мери.
— Я… я думаю об этом… да, думала… — Она говорила странным тоном, словно во сне, и пристально смотрела на свою сигарету. — Но тогда тем хуже…
— Тем хуже?
— Просто, если все эти годы он действительно видел это, тогда, похоже, кто-то из домашних жестоко издевается над ним. Кто-то постоянно пугает его. И он в это верит. Это куда хуже, чем если бы все это ему просто мерещилось.
В ее голосе звучали интонации девочки, отвечающей на вопросы в классной комнате. Темные волосы лезли ей в глаза, Джинни откинула пряди все в той же сомнамбулической манере.
— Конечно, Джефф, мы не верим ни в какие потусторонние силы. И я готова поверить, что отец и впрямь все это видит, что это не плод его воображения. Но это же ужасно. Ужасно знать, что среди тех, с кем ты вместе живешь, ешь и пьешь, находится человек, который регулярно, систематически, изо дня в день, вернее, из ночи в ночь пугает твоего отца. Нет, так дело не пойдет. Надо звать на помощь здравый смысл.
Я сказал:
— Послушай, будь же благоразумной. Твой отец самый серьезный, самый практичный человек в мире. Он не из тех, кто пугается темноты. С какой же стати ему…
— Не знаю, — удрученно отозвалась Джинни. — Я просто не знаю…
— Ну, так что же делать?
— Вот видишь! Не будем об этом спорить, Джефф, — сказала она глухим голосом. — Он стал таким с тех пор, как Том ушел из дому. — На лбу снова появилась морщина, глаза Джинни как бы устремились внутрь. — Можно было бы заподозрить во всем проделки Тома. Только все знают, что Том тут ни при чем. Он далеко.
— Расскажи мне об этом поподробнее.
— Ну хорошо… Может, кто-нибудь…
Отчаянным движением руки Джинни бросила сигарету через комнату в сторону камина.
— Помнишь, как мы тут жили? Мы делали что хотели, а папа был слишком занят своей работой, своими книгами и не вмешивался. Да и мама тоже нам не мешала — помнишь? Она смотрела на нас с улыбкой. Она по-настоящему любила только Тома. Она всегда называла его «мой маленький». Его это страшно унижало. Собственно, всю кашу заварил как раз он. Ты ведь не общался с ним в те дни, правильно? Я имею в виду те дни, когда мы начали думать и гадать, что будем делать, когда окончим колледжи.
Я покачал головой, а Джинни продолжала:
— Он всегда был сущим чертенком. А потом все стало еще хуже.
Да, я помнил луну, туманную дымку над деревьями, серебряную воду в бассейне. Крики, шум, смех. Кларисса пригласила в дом какую-то футбольную звезду. Как же возненавидел гостя Том! Он ненавидел всех спортсменов, потому что сам хотел быть спортсменом, но у него ничего не получалось. Я помню, как он сидел у края бассейна в мокрых купальных трусах, обхватив руками колени. Вдруг всплеск, серебряная гладь бассейна треснула, как зеркало, — Кларисса и ее гость прыгнули в воду и поплыли, лихо вспенивая воду, ловя ртами воздух. Высокие тополя четко вырисовывались на залитом лунным светом небе. «Чертов осел!» — бурчал Том. Желтые и оранжевые японские фонарики мерцали, тихо покачиваясь на ветках деревьев. На веранде играла пластинка «Никто не солгал».
— У него был скверный язык, — задумчиво проговорила Джинни. — С раннего детства. Помнишь, у него была разбойничья пещера в каретном сарае. В общем, и тогда другие дети его ненавидели. А ты… ты потом уехал за границу… остался там надолго. Ну, а мы здесь прозябали. Мы танцевали, мы немножко выпивали… чтобы почувствовать себя раскованными… мы продолжали эти глупые романы, где несколько поцелуев заставляли тебя поверить, что это и есть любовь… Прозябали. Хорошее слово.
Она вдруг на глазах постарела, осунулась. Затем, помолчав, заговорила снова:
