Уилки Коллинз - Призрак Джона Джаго, или Живой покойник
Я взглянул на Нейоми.
— Я тоже в этом уверена, — сказала она.
— Джон Джаго скрывается.
— Вы полагаете, он опасается Эмброуза и Сайласа?
Она помолчала.
— Он может их опасаться, — произнесла она, подчеркнув слово «может».
— Но вы не думаете, что это возможно?
Она снова помедлила с ответом. Я настаивал.
— Вы считаете, что его отсутствию есть другие объяснения?
Она опустила глаза и произнесла неохотно, почти угрюмо:
— Не знаю.
Я обратился к Эмброузу:
— Что еще вы имеете рассказать нам?
— Больше ничего, — сказал он. — Я выложил вам все, что знаю.
Я поднялся и отошел, чтобы переговорить с юристом, услугами которого пользовался. В свое время он помог нам получить пропуск в тюрьму и сейчас присутствовал при свидании. Сидя поодаль, он ни разу не вмешался в разговор, внимательно наблюдая за впечатлением, которое рассказ Эмброуза Мидоукрофта производит на тюремных служащих и на меня.
— На этом вы и строите защиту? — осведомился я шепотом.
— Да, именно так, мистер Лефрэнк. И что вы, между нами, об этом думаете?
— Если между нами, то я думаю, что мировой судья назначит судебный процесс.
— По обвинению в убийстве?
— Да.
Глава 8
ПРИЗНАНИЕ
То, что я сказал адвокату, вполне соответствовало сложившемуся у меня убеждению. На мой взгляд, рассказ Эмброуза выглядел как подделка, сфабрикованная — причем сфабрикованная неумело — для того, чтобы извратить очевидный смысл предъявленных обвинением косвенных улик. Вывод этот я сделал неохотно и, из сочувствия к Нейоми, с большим сожалением. С осторожностью переговорил с девушкой и сделал все, что мог, чтобы смутить ее неколебимую уверенность в счастливом исходе следующего слушания дела.
И вот наступил день, на который отложили заседание мирового суда.
Мы с Нейоми снова явились туда вместе. Мистер Мидоукрофт оказался не в состоянии покинуть свою спальню. Его сестра, однако, присутствовала. В город она пришла сама, и место в зале заняла поодаль от нас.
На сей раз Сайлас появился па помосте для подсудимых более собранным и поведением напоминал брата. Обвинение вызвало новых свидетелей. Началась битва за медицинское заключение о принадлежности обугленных костей, и, в некотором смысле, тут мы одержали победу. Иначе говоря, экспертов заставили признать, что их мнения по этому вопросу сильно расходятся. Трое согласились, что не испытывают уверенности в своих выводах. Двое пошли еще дальше и заявили с определенностью, что кости принадлежали животному, а не человеку. Защитник попытался выжать из этого все, что мог, а затем выступил с речью, основанной па показаниях Эмброуза Мидоукрофта.
К сожалению, у нас не было свидетелей, чтобы эти показания подтвердить. То ли это обстоятельство обескуражило адвоката, то ли он сам втайне разделял мое мнение о заявлении своего клиента, сказать не могу, но, во всяком случае, говорил он невыразительно и хотя, без сомнения, сделал все, что можно, словам его недоставало искренности и убежденности. Когда, закончив, он занял свое место, Нейоми взглянула на меня с тревогой. То, как держал себя обвинитель, безошибочно указало ей на неуспех защиты, но она не поддавалась отчаянию и мужественно ждала решения мирового судьи. Я не ошибся в своем предвидении того, что продиктует ему долг. Когда он произнес ужасные слова, обязывающие Эмброуза и Сайласа предстать перед судом присяжных по обвинению в убийстве, Нейоми уронила голову мне на плечо.
Я вывел ее на воздух. Проходя мимо помоста для обвиняемых, я заметил, что бледный, как смерть, Эмброуз провожает нас взглядом: решение мирового судьи, по всей очевидности, подкосило его. Сайлас в малодушном ужасе опустился на стул тюремного надзирателя. Не издавая ни звука, он трясся, как загнанный зверь.
Мисс Мидоукрофт возвращалась на ферму вместе с нами и всю дорогу нерушимо хранила молчание. Ничто в ее поведении, на мой взгляд, не свидетельствовало о том, что эта скрытная и суровая дама хоть сколько-нибудь сочувствует узникам. Однако когда, по приходе домой, Нейоми удалилась в свою комнату, мы на несколько минут остались с мисс Мидоукрофт наедине, и тут, к моему изумлению, эта столь безжалостная женщина, обнаружила, что и она, будучи дщерью Евы, способна чувствовать и страдать, как любой из нас, но в своей особенной, черствой манере. Внезапно она приблизилась и положила руку мне на рукав.
— Вы ведь юрист, не так ли? — спросила она.
— Да.
— И имеете какой-то опыт в своей профессии?
— Десять лет практики.
— Как вы думаете… — начала она было, но сразу остановилась; ее лицо смягчило свое выражение, глаза опустились долу. — Впрочем, неважно, — проговорила она смущенно. — Я так расстроена всем этим несчастьем, хотя, быть может, со стороны этого и не видно. Не обращайте внимания.
Она отвернулась. Твердо убежденный в том, что невысказанный вопрос рано или поздно заставит ее разомкнуть уста, я ждал продолжения и не ошибся. Она вновь, неохотно, как бы подчиняясь некоему влиянию, которому бессильно противостоять даже могучее напряжение воли, подошла ко мне.
— Вот вы сами — верите, что Джон Джаго еще жив? — спросила она так страстно, так отчаянно, словно слова сорвались с языка помимо ее воли.
— Я не верю этому, — честно признался я.
— Вспомните о том, сколько выстрадал Джон от моих племянников, — настойчиво продолжала она. — Разве в вашей практике не встречалось случаев, когда в подобных обстоятельствах человек мог внезапно решиться оставить ферму?
Я ответил по-прежнему прямо:
— В моей практике таких случаев не встречалось.
Она постояла с мгновенье, глядя на меня с выражением полной безысходности, потом молча поникла седой головой и пошла вон из комнаты. Я заметил еще, как она возвела очи, и услышал тихое, сквозь зубы: «Мне отмщение, и аз воздам, рек Господь».
Это была эпитафия Джону Джаго, произнесенная женщиной, любившей его.
Когда мы встретились в следующий раз, она уже надела свою обычную маску. Мисс Мидоукрофт снова сделалась той мисс Мидоукрофт, которая могла с нерушимым спокойствием наблюдать, как юристы обсуждают ужасающее положение ее племянников, причем одним из возможных следствий «дела» была — плаха.
В тот же вечер, оставшись один, я, обеспокоенный самочувствием Нейоми, поднялся по лестнице и, легонько постучавшись, осведомился, через дверь, как она. Чистый молодой голос печально отозвался: «Я стараюсь справиться с этим и не стану огорчать вас при встрече». Спускаясь вниз, я ощутил первый укол подозрения в истинном характере моего отношения к прелестной американке. Отчего ее слова тронули меня до слез? Я вышел, чтобы пройтись и без помех поразмыслить. Отчего ее голос звучал у меня в ушах на протяжении всей прогулки? Отчего моя ладонь еще помнила слабое, ледяное прикосновение ее пальцев, когда я вывел ее из зала суда и она пожала мне руку?
