Энн Перри - Пожар на Хайгейт-райз
– Ну, я не знаю, удастся ли нам здесь что-нибудь узнать, – сказала Эмили, недовольно хмурясь. – Все заняты именно тем, чего от них можно было ожидать. Клитридж, как обычно, выглядит совершенно не на месте, он некомпетентен и ужасно нервничает, а его жена все время пытается хоть как-то компенсировать его промахи, помня при этом о присутствии доктора Шоу и твоем. И если бы ее взгляд мог поджигать, то волосы у тебя на голове уже сгорели бы и отвалились, а платье на спине давно превратилось бы в обгорелые лоскутья.
– Разве ее можно винить? – прошептала в ответ Шарлотта. – Викарий не из тех, от кого может быстрее забиться сердце, не правда ли?
– Не будь такой вульгарной! Да, он не из тех. Я бы скорее предпочла нашего доброго доктора, если, конечно, это не он убил свою жену.
У Шарлотты не нашлось на это убедительного ответа. Она помнила, что это может оказаться правдой, пусть и очень неприятной и болезненной, так что она резко повернулась и ткнула Эмили локтем в ребра, словно случайно.
– Хм! – произнесла сестра, отлично ее поняв.
Флора Латтеруорт по-прежнему опиралась на руку отца; она откинула назад свою вуаль, чтобы было удобнее есть, на ее щеках все еще играл румянец, а по красивому лицу блуждала довольная улыбка. Шарлотте стало любопытно, чем это было вызвано.
Питт, сидевший в другом конце комнаты и через стол от нее, тоже это заметил, и у него возникло убеждение, что это как-то связано с присутствием Мёрдо. Он решил, что, очень вероятно, констебль не сочтет слишком затруднительной задачу приударить за мисс Латтеруорт. Вообще-то, он имеет все шансы убедиться, что это может получиться вне зависимости от его собственных соображений и окажется намного легче, чем он опасался.
Томас был сегодня одет необычайно аккуратно и тщательно. Воротничок был свежий и чистый, галстук повязан точно по центру груди – во всяком случае, пока что, – а в карманах нет ничего лишнего, кроме чистого носового платка (подаренный Эмили шелковый платочек торчал только для виду), огрызка карандаша и сложенного листа бумаги, на котором инспектор мог бы делать записи, если это понадобится. В принципе, это была излишняя предосторожность, поскольку никаких записей он никогда не делал; просто полагал, что настоящий полисмен всегда должен иметь при себе подобные вещи.
Питт уже понял, что Шоу пригласил его с единственной целью досадить Анжелине и Селесте. Это был способ дать им понять, что хотя данное мероприятие проходит в доме Уорлингэмов, это все же поминальный обед в честь Эймоса Линдси и он, Шоу, является принимающей стороной и может пригласить кого угодно. С этой целью доктор стоял во главе стола, широко расставив ноги, и вел себя так, словно слуги, разносившие горячие блюда и кларет, были его собственные. Он приветствовал всех гостей, особенно Питта. Он ни разу не оглянулся и не посмотрел на мрачные лица Анжелины и Селесты, которые были одеты в черные бомбазиновые платья, расшитые гагатовыми бусинами, и стояли позади него и чуть сбоку. Сестры Уорлингэм осторожно улыбались тем, чей приход одобряли, например Джозайе и Пруденс Хэтч, Куинтону Паскоу и Веспасии Камминг-Гульд; вежливо кивали тем, чье присутствие могли терпеть, например Латтеруортам или Эмили с Джеком; и полностью игнорировали тех, чье присутствие, по их мнению, было намеренным вызовом, – таким, как Томас и Шарлотта. Хотя поскольку те прибыли по отдельности друг от друга и не обменялись между собой ни словечком, сестры не сразу связали их вместе.
Питт взял себе кусок потрясающе вкусного на вид холодного пирога с дичью, порцию тушеной зайчатины, черного хлеба с маслом, пикулей домашнего приготовления и бокал кларета, – и обнаружил, что ему чрезвычайно трудно со всем этим управиться. После чего отправился бродить по комнате, прислушиваясь к разговорам и внимательно рассматривая лица тех, кто разговаривал, но в особенности тех, кто пребывал в одиночестве и не подозревал, что за ним наблюдают.
Так что же это были за события за день или два перед смертью Клеменси Шоу? За какое-то время до этого она открыла источник доходов семейства Уорлингэм и начала раздавать свою долю наследства, практически полностью направив ее на облегчение печальной участи тех, кто стал жертвой ужасающей бедности; она помогала им либо напрямую, либо косвенно, пытаясь бороться с существующими законами, которые пока что давали домовладельцам возможность получать свою сверхприбыль в такой тайне, что их имена никогда не становились известны и их репутация в обществе никак не страдала от их гнусных делишек.
Когда Клеменси рассказала об этом доктору Шоу? Или, может, тот каким-то образом сам про это узнал? Может, только тогда, когда ее деньги кончились и между ними возникла серьезная ссора? Или, возможно, он поступил умнее и притворился, что согласен с ее действиями… Нет! Если Шоу скрыл свои истинные чувства и намерения, это должно было произойти потому, что он все еще полагал, что у нее пока остается значительная часть тех денег, достаточно много, чтобы оправдать ее убийство и сохранить их.
Томас бросил взгляд через головы двух беседующих женщин в ту сторону, где по-прежнему стоял Шоу – тот улыбался и кивал, беседуя с Мод Далгетти. Он выглядел очень напряженным; плечи распрямлены, натягивая ткань пиджака, словно он был готов в любой момент броситься в схватку, бить кого-то кулаками, прыгая то вперед, то назад, делать что угодно, лишь бы выпустить пар, излить наружу скопившуюся в душе дикую злобу. Питт не слишком верил, что ему всегда удавалось сдерживать свой темперамент, так что Клеменси, которая, должно быть, очень хорошо понимала все выражения его лица, все перемены его голоса, все жесты, не могла не оценить должным образом силу его гнева и злобы и, таким образом, понять – по крайней мере, отчасти, – какая над нею нависла опасность.
Что Клеменси должна была думать и чувствовать, когда Джозайя Хэтч провозгласил, что в их церкви будет установлен витраж, посвященный памяти покойного епископа и представляющий его чем-то вроде одного из раннехристианских святых? Какая мерзкая ирония судьбы! Каких усилий ей стоило тогда промолчать? А она ведь промолчала. Объявление было сделано публично, и если бы Клеменси хотя бы полунамеком дала понять, что ей известны некие гнусные тайны, ее бы точно выслушали – она все же была членом этой семьи, – даже если бы не до конца ей поверили.
Можно ли быть уверенным, что все хранят полное молчание… о заговоре?
Питт оглядел всю столовую, все мрачные, хмурые лица. Все находились в грустном и подавленном настроении в полном соответствии с происходящим. Клитридж нервный и встревоженный; Лелли все старается сглаживать острые углы и неловкости и еще суетится вокруг Шоу. Паскоу и Далгетти тщательно избегают друг друга, но по-прежнему пребывают в бинтах, которые топорщатся из-под их траурных костюмов; щека Далгетти все еще в швах и прикрыта пластырем. Мэтью Олифант что-то тихо говорит – слова утешения, жест ободрения. У Джозайи Хэтча лицо совершенно бледное, кроме тех мест, где его исхлестал ветер; Пруденс теперь несколько расслабилась, не то что раньше, ее страх исчез. Анжелина и Селеста молча злятся. Латтеруорты пребывают сами по себе, социально отделенные от остальных…
