Артур Дойл - Лучшие классические детективы в одном томе (сборник)
Едва я дошел до этого места, как вдруг остановился, ясно увидев по лицу мистера Канди, что опыт мой совершенно не удался.
Маленький доктор тревожно покусывал кончики своих пальцев все время, пока я говорил. Его тусклые, водянистые глаза были устремлены на мое лицо с таким бессмысленным выражением, которое было очень мучительно видеть. Невозможно было угадать, о чем он думает. Ясно было только одно, что после двух-трех первых слов он перестал меня слушать. Единственная возможность заставить его прийти в себя заключалась в перемене предмета разговора. Я попытался немедленно заговорить о другом.
– Вот что привело меня во Фризинголл! – сказал я весело. – Теперь, мистер Канди, ваша очередь. Вы поручили Габриэлю Беттереджу сообщить мне…
Он перестал кусать пальцы и вдруг повеселел.
– Да, да, да! – воскликнул он с жаром. – Вот именно! Я поручил сообщить вам!
– И Беттередж сообщил мне в письме, – продолжал я, – что вы хотели что-то сказать мне, как только я приеду в эти места. Ну, мистер Канди, вот я здесь!
– Вот вы и здесь! – повторил доктор. – И Беттередж был совершенно прав. Я хотел что-то вам сказать. Я дал ему это поручение. Беттередж – человек удивительный. Какая память! В его годы – какая память!
Он опять замолчал и снова начал кусать пальцы. Вспомнив, что я слышал от Беттереджа о последствиях горячки, отразившейся на его памяти, я продолжал разговор, в надежде, что, быть может, помогу маленькому доктору.
– Как давно мы не встречались! – сказал я. – Мы виделись в последний раз на обеде в день рождения Рэчел, последнем званом обеде, который дала моя бедная тетушка.
– Вот именно! – вскричал мистер Канди. – На обеде в день рождения!
Он вскочил с места и посмотрел на меня. Густой румянец вдруг разлился по его поблекшему лицу, и он опять опустился на стул, как бы сознавая, что обнаружил слабость, которую ему хотелось бы скрыть. Больно было видеть, как сознает он недостаток своей памяти и желает скрыть его от внимания своих друзей. До сих пор он возбуждал во мне только сострадание.
Но слова, сказанные им сейчас, – хотя их было немного, – тотчас возбудили до крайности мое любопытство. Именно об обеде в день рождения думал я, смотря на него со смесью надежды, боязни и доверия. И вдруг оказалось, что об этом обеде мистер Канди хочет сообщить мне что-то важное! Я постарался снова помочь ему. Но на этот раз причиной моего участия были мои собственные интересы, и они заставили меня чересчур поспешить к цели, которую я имел в виду.
– Скоро уже минет год, – сказал я, – как мы сидели за этим приятным столом. Не записано ли у вас – в дневнике или где-нибудь в другом месте – то, что вы хотели мне сказать?
Мистер Канди понял мой намек и дал мне понять, что считает его оскорбительным.
– Мне вовсе не нужно записывать, мистер Блэк, – сказал он довольно холодно. – Я не так стар и на свою память, благодарение богу, еще могу положиться.
Бесполезно говорить, что я сделал вид, будто не понял, что он обиделся на меня.
– Хотел бы я сказать то же самое о своей памяти, – ответил я. – Когда я стараюсь думать о вещах, случившихся год назад, я нахожу свои воспоминания далеко не такими ясными, как мне бы хотелось. Например, обед у леди Вериндер…
Мистер Канди опять развеселился, как только эти слова сорвались с моих губ.
– А! Обед, обед у леди Вериндер! – воскликнул он с еще большим жаром. – Я должен рассказать вам кое-что об этом обеде.
Глаза его опять устремились на меня с вопросительным выражением, таким жалобным, таким пристальным, таким бессмысленным, что жалко было глядеть. Очевидно, он мучительно и напрасно силился что-то припомнить.
– Обед был очень приятный, – вдруг заговорил он с таким видом, словно это именно и хотел сказать. – Очень приятный обед, мистер Блэк, не правда ли?
Он кивнул головой, улыбнулся и как будто уверовал, бедняжка, что ему удалось этой находчивостью скрыть полную потерю памяти.
Это зрелище было столь прискорбно, что я тотчас же, – хотя и был живо заинтересован в том, чтобы он припомнил обстоятельства обеда, – переменил тему и заговорил о предметах местного интереса.
Тут он начал болтать довольно бегло. Вздорные сплетни и ссоры в городе, случившиеся месяц назад, легко приходили ему на память. Он болтал с говорливостью почти прежних времен, но были минуты, когда даже среди полного полета его красноречия он вдруг колебался, смотрел на меня с минуту с бессмысленным вопросом в глазах, преодолевал себя и опять продолжал. Я терпеливо переносил эту муку (это, конечно, настоящая мука для человека с широкими интересами – слушать молчаливо и безропотно новости провинциального городка), покуда часы на камине не показали мне, что визит мой продолжается более чем полчаса. Имея уже некоторое право считать свою жертву принесенной, я встал проститься. Когда мы пожимали друг другу руки, мистер Канди сам заговорил опять об обеде в день рождения.
– Я так рад, что мы снова встретились, – сказал он. – Я в самом деле собирался поговорить с вами, мистер Блэк, относительно обеда у леди Вериндер – не так ли? Приятнейший обед, действительно приятный обед, вы согласны со мной?
Я медленно спустился с лестницы, убедившись с горечью, что доктор действительно желал что-то сказать чрезвычайно важное для меня, но не в силах был сделать это. Усилие вспомнить, что он желал мне что-то сказать, было, очевидно, единственным усилием, на которое была способна его ослабевшая память.
Когда я спустился с лестницы и повернул в переднюю, где-то в нижнем этаже дома тихо отворилась дверь, и кроткий голос сказал позади меня:
– Боюсь, сэр, что вы нашли грустную перемену в мистере Канди.
Я обернулся и очутился лицом к лицу с Эзрой Дженнингсом.
Глава IX
Невозможно было оспаривать мнение Беттереджа о том, что наружность Эзры Дженнингса – с общепринятой точки зрения – говорила против него. Его цыганский вид, впалые щеки с торчащими скулами, необычайные, разноцветные волосы, странное противоречие между его лицом и фигурой, заставлявшее его казаться и старым и молодым одновременно, – все это было более или менее рассчитано на то, чтобы произвести неблагоприятное впечатление при первом знакомстве. И все же, чувствуя все это, я не мог отрицать того, что Эзра Дженнингс какими-то непостижимыми путями возбуждал во мне неодолимую симпатию.
Покуда мой опыт в людях советовал мне признать, что я заметил грустную перемену в мистере Канди, а потом пойти своей дорогой, интерес к Эзре Дженнингсу словно приковал меня к месту и доставил ему случай, – которого он, очевидно, искал, – поговорить со мной наедине о своем хозяине.
