Жорж Сименон - Ночь на перекрестке
Три темные машины остановились у въезда в Авренвиль, и около них замелькали силуэты людей.
— Ну как, не желаете опрокинуть рюмочку?
Нахмурив брови, Мегрэ посмотрел на улыбающегося «гаражиста», который, нисколько не робея, еще раз предложил ему выпить.
Комиссар зашагал к дому Трех вдов, набивая на ходу трубку. На участке в кронах высоких деревьев сновали и щебетали птицы. Ему пришлось пройти мимо виллы Мишонне.
Окна были открыты. На втором этаже, в спальне, он заметил г-жу Мишонне в чепчике. Подойдя к окну с ковриком в руках, она перегнулась через подоконник и принялась вытряхивать пыль.
На первом этаже страховой агент в рубашке без воротничка, небритый и нечесаный, мрачно и как-то отрешенно глядел на дорогу, куря при этом пенковую трубку с чубуком из вишневого дерева. Заметив комиссара, он не поздоровался, а притворился, будто набивает трубку и всецело озабочен этим занятием.
Немного времени спустя Мегрэ позвонил у ворот решетки дома Андерсенов. Минут десять кряду он тщетно звонил снова и снова. Все ставни оставались наглухо закрытыми. Не было слышно ничего, кроме неумолчного щебета птиц, которые превратили каждое дерево в какой-то свой, предельно взбудораженный мирок.
Наконец Мегрэ, пожав плечами, достал из кармана набор отмычек, выбрал подходящую, и через две-три секунды язычок замка сработал. Как и накануне, комиссар обошел строение и очутился у остекленных дверей-окон гостиной.
Он постучал. Не дождавшись ответа, заворчал и решительно пошел в гостиную, где обратил внимание на открытый патефон с пластинкой на диске.
Зачем он завел патефон? На это он и сам не мог бы ответить. Заскрипела игла, и зазвучало аргентинское танго в исполнении оркестра. Комиссар поднялся вверх по лестнице.
Комната Андерсена на втором этаже была открыта. Около платяного шкафа Мегрэ заметил пару обуви, несомненно, только что начищенную до блеска. Рядом лежали щетка и банка с гуталином, а пол в этом месте был покрыт, словно мелкой сыпью, брызгами грязи.
Комиссар достал из кармана лист бумаги, на который раньше нанес очертания следов, обнаруженных им на поле. Сравнил контуры. Сходство было полным.
Но он не вздрогнул, не возликовал, а продолжал курить, такой же угрюмый, как и в момент пробуждения.
— Это ты? — спросил женский голос.
Он не сразу ответил. Он не видел женщину, которая заговорила. Голос донесся из комнаты Эльзы. Дверь в нее была закрыта.
— Это я, — проговорил он наконец, намеренно исказив свой голос.
Наступило довольно долгое молчание. И вдруг:
— Кто там?..
Теперь уже не стоило плутовать.
— Комиссар, которьш уже был здесь вчера. Я желал бы сказать вам несколько слов, мадемуазель.
И снова молчание. Мегрэ очень захотелось угадать, чем она занимается по ту сторону двери, отделенной от пола узкой полоской солнечного света.
— Я вас слушаю, — вымолвила она наконец.
— Будьте любезны открыть мне дверь. Если вы не одеты, могу подождать.
И опять эта раздражающая тишина. Затем вдруг легкий, короткий хохоток.
— Мне трудно выполнить вашу просьбу, комиссар.
— Почему же?
— Потому что я заперта. Следовательно, нам придется беседовать, не видя друг друга.
— Кто вас запер?
— Мой брат Карл. Я сама прошу его об этом, когда он уходит из дому. Я очень боюсь бродяг, а их тут немало.
Мегрэ ничего не ответил, достал из кармана отмычку и бесшумно вставил ее в замочную скважину. При этом у него слегка сжалось горло — быть может, из-за беспокойных мыслей, роившихся в его голове.
Однако, когда замок щелкнул, он не стал открывать дверь, а предупредил:
— Я намерен войти к вам, мадемуазель.
И странный контраст: из коридора, куда не проникал дневной свет, он вдруг попал в какую-то своеобразную световую декорацию.
Жалюзи были закрыты, но их горизонтальные планки пропускали широкие пучки солнечных лучей.
Интерьер комнаты был пронизан головоломным нагромождением светотеней. Стены, отдельные предметы, даже лицо Эльзы — все казалось словно разрезанным на светоносные слои.
К этому прибавлялись сладостно-терпкий аромат, исходивший от молодой женщины, и другие подробности, например, шелковое белье, брошенное на глубокое кресло, египетская сигарета, тлевшая в фарфоровой чашечке-пепельнице, поставленной на одноногий лакированный круглый столик. Ну и, конечно же, сама Эльза, облаченная в пеньюар цвета граната и возлежащая на черном бархате дивана.
Она во все глаза глядела на Мегрэ, а он, со своей стороны, тоже вытаращился на нее, изумленный, но явно забавляясь и, вместе с тем, пожалуй, немного страшась чего-то.
— Что вам угодно, комиссар?
— Хотел бы поговорить с вами. А если помешал, так уж соблаговолите извинить меня…
Эльза рассмеялась озорным девичьим смешком. При этом одно плечо оголилось, и она тут же поправила пеньюар. Съежившись, подобрав под себя ноги, она продолжала лежать, а светотени разрисовали «под зебру» и саму Эльзу, и диван, и все остальное в комнате.
— Как видите, ничего особенного я не делаю. Я вообще никогда ничего не делаю.
— Почему вы не поехали с братом в Париж?
— Он этого не желает. Считает, что при деловых переговорах присутствие женщины только мешает.
— Вы никогда не покидаете дом?
— Нет, почему же, я выхожу. Люблю прогуляться по парку.
— И это все?
— Парк занимает три гектара. Этого вполне достаточно, чтобы размяться, разве нет? Но прошу вас, комиссар, присядьте. Вы проникли сюда обманным путем, и это меня ужасно смешит.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что мой брат сделает большие глаза, когда вернется. Он, знаете ли, строже самой строгой мамаши! Строже самого ревнивого любовника! Словом, он неусыпно бдит, стережет меня и, представьте, считает это самой главной своей обязанностью.
— А мне было показалось, что, опасаясь бандитов, вы сами хотите сидеть взаперти.
— Это тоже правда. Я настолько привыкла к одиночеству, что постепенно начала бояться людей.
Мегрэ уселся в кресло и положил на ковер свою шляпу-котелок. И всякий раз, когда Эльза поднимала на него глаза, он отворачивал голову, потому что никак не мог привыкнуть к ее особенному, пронзительному взгляду.
Накануне она показалась ему какой-то нереальной, загадочной. Всматриваясь в нее в полумраке, он видел в ней нечто древнее, жреческое, но вместе с тем и ультрасовременное — некий собирательный образ кинодивы или звезды экрана. Первая встреча с ней носила поистине театральный характер.
Теперь же ему захотелось открыть ее чисто человеческую сущность, но его смущала некоторая интимность обстановки их нынешней беседы с глазу на глаз.
