Сирил Хейр - Смерть бродит по лесу
«Среди многого, не представляющего большого интереса, сэр Джон добавляет ценный, но мелкий факт в новейшую историю, когда раскрывает, какую роль сыграл будущий премьер-министр в разоблачении скандала, положившего конец карьере Хамфри Пурпура. ЧП, внезапный и постыдный конец».
Далее рецензент не пояснял. По всей очевидности, афера Хамфри Пурпура была из тех, которые просто полагается знать всем и каждому, как и многое другое. Но и написанного достаточно. Этот Пурпур, друг матери, — негодяй. Воображение Годфри, всегда живое, нарисовало полдюжины зловещих преступлений, в которых мог быть повинен предполагаемый второй гость в доме. «Право, — сказал он себе, — я, конечно, широких взглядов, но есть же пределы!» Утром он очень серьезно поговорит с матерью.
Погасив свет, он тут же уснул.
Глава пятая ХАМФРИ ПУРПУР
Судья Джефферсон все еще болел, и его заместителя снова и снова вызывали занять его место. Петтигрю колесил по всему графству. Он переходил из залов ратуш, где гуляли сквозняки, в залы, где свидетели тщетно состязались с ревом дорожного движения снаружи, или в душные полицейские суды, гудящие от лая запертых в клетках бездомных собак. Что ни день его призывали решать неразрешимое, угадывать истину среди соревнующихся лжесвидетельств, распределять смехотворные доходы на бесчисленных кредиторов или выяснять, что заставило две стоявшие машины, каждая из которых прижалась к своей обочине, разбить друг друга вдребезги посреди трассы. В промежутках он находил время распорядиться об усыновлении десятка младенцев. Он от души наслаждался.
Последнее слушание перед пасхальными каникулами проходило в Маркгемптоне. В старом зале выездного суда Петтигрю пришлось выслушать длинный и бесконечно скучный диспут касательно счета от портнихи. (В неведении своем он не сознавал, что все связанное с женской одеждой автоматически становится новостью с большой буквы, и был поражен, увидев отчет о процессе в утренней газете, сдобренный немалым числом судебных острот — он не помнил, чтобы они срывались с его уст.) С делами он покончил как раз вовремя, чтобы поспеть на один из поездов, которые неторопливо пыхтят из Маркгемптона по боковой ветке, идущей через долину Диддер. В тот момент, когда он занял свое место, на другую сторону платформы с грохотом влетел лондонский экспресс. Выглянув в окно, Петтигрю мельком увидел, как из вагона первого класса вышел мужчина средних лет. Пассажир терпеливо подождал, пока не привлек внимание носильщика, и протянул ему очень маленький чемодан — по всей видимости, единственный багаж, какой имел при себе. Следуя за носильщиком, он беспечным и легким шагом пересек платформу, вошел в купе Петтигрю и, сев в противоположном углу, вознаградил носильщика за труды полукроной. Трудно было сказать, кто из них двоих был больше доволен сделкой.
Мгновение спустя поезд тронулся. Новый пассажир извлек огромную сигару, которую раскурил с почти чрезмерным удовольствием. Петтигрю поглядел на него с интересом — интересом, не лишенным толики зависти. Он редко видел, чтобы кто-то в зрелых годах был так совершенно счастлив, как этот незнакомец. Казалось противоестественным, что в эту эпоху и в этом полушарии человек способен быть столь довольным собой и своим окружением. Он смотрел через окно на ползущие мимо пригороды Маркгемптона и лучился от радости, словно видел самые прекрасные здания на земле. Он оглядывал грязное купе с замусоленными стенами и с засиженными мухами рекламными плакатами отдаленных достопримечательностей, и даже они, похоже, вызывали его восторженное одобрение. От одного его вида светлело на душе. И самое лучшее, с точки зрения Петтигрю, было то, что он довольствовался созерцанием мироздания и упивался им молча. Тот факт, что он не попытался умножить свое удовольствие, хотя бы словом обратившись к попутчику, опровергало первое впечатление Петтигрю, что перед ним просто американский гость, наслаждающийся странностями чужеземного пейзажа, и еще не знакомого с нормальным тарифом английских носильщиков.
«Странно, — сказал себе Петтигрю, — но я уверен, что где-то этого малого уже видел, но, разрази меня гром, не могу понять где». Он внимательнее всмотрелся в попутчика поверх вечерней газеты. Это был невысокий полнолицый господин в опрятном костюме, который сидел на нем довольно свободно. Глаза у него были очень блестящие, выражение лица оживленное, но по контрасту к ним щеки казались дряблыми, а кожа — чересчур бледной. Нездоровый вид, подумал Петтигрю. Это наводило на мысль... О чем, собственно? После дня в суде в голове у него звенело, и искомое звено опять ускользнуло. Он задремал.
Когда Петтигрю встал, чтобы выйти на своей станции, его спутник последовал за ним и опять ждал на платформе, пока подойдет носильщик и возьмет его багаж. Выходя из станционного здания, Петтигрю увидел мистера Тодмена за рулем высокого старомодного седана, парадной повозки Тисбери для свадеб, похорон и выдающихся гостей. Бесстыдно любопытный, он помешкал у дверей и со временем был вознагражден появлением незнакомца.
— Вы, джентльмен, в «Альпы», сэр? — спросил мистер Тодмен.
— Именно в «Альпы», — последовал ответ густым сочным баритоном.
Есть голоса, которые запоминаются лучше лиц. Этих трех слов хватило, чтобы Петтигрю в точности вспомнил, кто говорящий и где он видел его в последний раз.
— Будь я проклят! — пробормотал он, когда парадный экипаж отъехал.
В это же время такое же восклицание вырвалось и у носильщика, уставившегося на щедрые чаевые в своей ладони.
— Мы приобрели нового и любопытного соседа, — сказал тем вечером Петтигрю жене. — Хамфри Пурпур гостит в «Альпах».
— Пурпур? Я думала, его посадили в тюрьму.
— Посадили, на семь лет. Мошенничество с Фондом семейного соцобеспечения. Его, наверное, только-только выпустили. Судя по его виду, тюрьма не пошла ему на пользу. Я имел удовольствие ехать с ним в поезде.
— Каков он из себя?
Прежде чем сформулировать свое мнение, Петтигрю задумчиво сморщил нос.
— Черствый, эгоистичный негодяй, — сказал он наконец. — Он несет с собой разрушение и беды, где бы ни очутился. Человек исключительного обаяния, щедрый и добросердечный.
— Ну? — подстегнула Элеонор. — Который из них? Не может же он быть и тем и другим одновременно.
— А вот и может. Именно потому он так опасен.
* * *Поразмыслив, Годфри решил отложить серьезный разговор с матерью о неизбежном будущем госте. Он нисколько ее не боялся, но очень не хотел, чтобы над ним смеялись, а он подозревал, что как раз смех станет единственным откликом на любой его протест. Уместным будет, решил он, выразить свое неодобрение холодностью и исполненной достоинства сдержанностью в отношении нежеланного гостя. Тогда контраст между его собственным безупречным поведением и оргиями, которым, несомненно, предавался это человек дурных наклонностей (тут Годфри не мог выразиться точнее, но оргии непременно были), будет говорить сам за себя. В конце концов, его мать знает разницу между добром и злом — взять хотя бы ее явное восхищение миссис Порфир, — и его сыновний долг помочь ей выбрать правильную дорогу. А если случится самое худшее и он потерпит неудачу, то покинет зараженный дом и поживет до конца каникул где-нибудь сам по себе.
