Дороти Сэйерс - Возвращение в Оксфорд
Все это так далеко в прошлом, так законченно и самодостаточно, словно бы мечом отсечено от горьких лет, лежащих в промежутке. Сможет ли она вернуться туда? И что скажут ей эти женщины — этой Гарриет Вэйн, которая получила Первую степень по английской литературе, уехала в Лондон писать детективы, жила с человеком, за которым не была замужем, попала под суд за убийство этого человека и тем снискала сомнительную славу? Не такой карьеры ожидал от своих выпускниц колледж Шрусбери.
Она никогда туда не возвращалась, сначала потому, что слишком любила этот город и решительно оторваться от него казалось легче, чем длить расставание, и еще потому, что родители умерли, оставив ее без единого пенни, и попытки заработать на жизнь занимали все ее время и мысли. А после неприглядная тень виселицы легла между нею и этим залитым солнцем двором с его серыми стенами и зеленым газоном. Но теперь?..
Она снова взяла в руки письмо. Это была горячая просьба приехать в Шрусбери на встречу выпускников — такая просьба, в какой трудно отказать. Подруга, которую Гарриет не видела со дня окончания колледжа, теперь далекая, замужняя, внезапно заболела и хочет повидать ее, прежде чем уехать за границу на сложную и опасную операцию. Мэри Стоукс — как прелестна, как грациозна была она в роли мисс Пэтти,[17] когда они ставили пьесу на втором курсе! Очаровательная девушка с прекрасными манерами, любимица однокурсниц. Так странно, что она захотела дружить с Гарриет Вэйн — неловкой, угловатой, отнюдь не пользовавшейся всеобщей благосклонностью. Мэри вела, Гарриет следовала за ней: когда они плавали на плоскодонке по Черуэллу, прихватив термосы и клубнику; когда лезли на Модлин-тауэр перед восходом в Майское утро и чувствовали, как башня покачивается под ними в такт мерным ударам колокола; когда засиживались допоздна у камина с кофе и имбирной коврижкой — именно Мэри играла первую скрипку в их нескончаемых разговорах о любви и искусстве, о религии и гражданских правах. Все друзья считали, что Мэри рождена для Первой степени, и лишь немногословные, непроницаемые доны не удивились, когда пришли списки с именем Гарриет в Первом классе и Мэри — во Втором. С тех пор много воды утекло — Мэри вышла замуж, и о ней почти ничего не было слышно, если не считать болезненного упорства, с которым она возвращалась в колледж, не упуская ни единой возможности. А Гарриет оборвала все старые связи, нарушила половину заповедей, втоптала в грязь свою репутацию и заработала кучу денег, к ее ногам пал богатый и остроумный лорд Питер Уимзи, и она могла бы выйти за него замуж, если бы пожелала, она была полна силы и горечи и осыпана сомнительными дарами славы. Прометей и Эпиметей поменялись ролями,[18] одному достался ящик бед, другому — голая скала и орел, и уже никогда, думала Гарриет, никогда не встретиться им на равных, как прежде.
— Да что ж такое! — сказала Гарриет. — Что за трусость, в самом деле! Поеду — и будь что будет. Никто не сможет сделать мне больнее, чем было. Да и какое это имеет значение?
Она заполнила форму-приглашение, надписала адрес, решительно приклеила марку и побежала бросить письмо в ящик — быстро, чтобы не передумать.
Возвращалась она неторопливо, через парк. Поднялась по каменной лестнице работы Адама[19] к себе в квартиру, безрезультатно перерыла кладовку, вновь вышла на лестничную площадку и отправилась на чердак. Вытащив оттуда старинный сундук, Гарриет отперла его и подняла крышку. В ноздри ударил пыльный, спертый дух. Книги. Надоевшие платья. Старые туфли. Старые рукописи. Выцветший галстук, некогда принадлежавший ее мертвому любовнику, — ужасная находка. Она дошла почти до самого дна и извлекла на свет божий большой темный сверток. Мантия, которую она надевала лишь однажды — на присуждение ученой степени магистра искусств, — совсем не пострадала от долгого затворничества. Твердые складки легко расправились, ни морщинки. Гордо сверкал багряный шелк капюшона. Только академическая шапочка кое-где была побита молью. Когда Гарриет встряхнула ее, бабочка-крапивница, пробужденная от спячки, вылетела на яркий свет окна и тут же попала в паутину.
Гарриет радовалась, что может теперь позволить себе собственный маленький автомобиль. Ее приезд в Оксфорд не будет напоминать прежние прибытия на поезде. Еще на несколько часов можно отодвинуть унылый призрак умершей юности, можно притвориться незнакомкой, просто приезжей — состоятельной женщиной, чего-то добившейся в жизни. Нагретая дорога вилась позади, на фоне зеленых пейзажей вставали города, окружали ее вывесками гостиниц, заправками, магазинами, полицией, детскими колясками, а потом оставались позади и тут же забывались. Июнь умирал среди роз, живые изгороди тускнели, обретая темно-зеленый оттенок, бесстыдство красного кирпича, красовавшегося вдоль дороги, напоминало о том, с какой неумолимостью настоящее застраивает пустые поля прошлого. Гарриет пообедала в городке Хай-Уиком, солидно, с комфортом — заказала полбутылки белого вина, оставила щедрые чаевые. Ей хотелось как можно разительней отличаться от той студентки, что когда-то поглощала сэндвичи и кофе из термоса, присев где-нибудь на скамеечке под деревом. Когда становишься старше, начинаешь ценить условности. Платье, выбранное для приема в саду, было аккуратно сложено в чемодане — оно будет хорошо сочетаться с мантией. Длинное, строгое, из простого черного креп-жоржета, абсолютно безупречное. Под ним лежит платье для торжественного ужина: насыщенный лиловый оттенок, прекрасный покрой без неуместного оголения спины или декольте, которые могли бы оскорбить взгляд покойных ректоров, взирающих с облагороженных временем дубовых панелей в трапезной.
Хедингтон. Уже совсем близко. Несмотря на все усилия, живот свело холодным спазмом. Вот Хедингтонский холм, на который так трудно было въезжать на велосипеде. Сейчас, когда она с достоинством спускалась на четырех пульсирующих цилиндрах, он уже не казался столь крутым, однако каждый лист, каждый камень приветствовал ее с назойливой фамильярностью старого однокашника. Узкая улочка с множеством неряшливых лавок, похожая на главную улицу какой-нибудь деревни. Кое-что здесь подремонтировали, расширили, но Гарриет не видела существенных перемен, за которые можно было бы ухватиться.
Модлин-бридж. Модлин-тауэр. Здесь все совсем по-старому — бессердечное, равнодушное постоянство творенья человеческих рук. Надо собраться с духом. Лонг-Уолл-стрит, Сент-Кросс-роуд. Стальная рука прошлого сжимает горло. Ворота колледжа — вот оно. У входа со стороны Сент-Кросс-роуд — новый привратник, имя Гарриет ничего ему не сказало, он проверил список. Она отдала ему чемодан, поставила машину в гараж на Мэнсфилд-лейн,[20] а после, с мантией, перекинутой через руку, пересекла Новый двор, потом Старый и дальше сквозь уродливый кирпичный проем вошла в здание Берли.
