Энн Перри - Смертная чаша весов
Судья снова вопросительно посмотрел на Рэтбоуна. Тот выглядел огорченным.
– Сэр Оливер, сожалею, но вам лучше представить суду все имеющиеся у вас доказательства, – сказал судья. – Мы не собираемся опровергать показания лорда Лансдорфа, но это всего лишь его слова. Я думаю, будет правильно, если мы, по возможности, исчерпаем эту тему сегодня.
Рэтбоун кивком выразил свое согласие.
– Я приглашаю в качестве свидетеля барона Бернда Олленхайма, – объявил он.
– Барон Бернд Олленхайм! – громко повторил имя следующего свидетеля судебный пристав.
Барон медленно поднялся, прошел в зал и направился по проходу к свидетельскому месту. Поднявшись на него, он выпрямился и посмотрел в конец зала. Олленхайм был бледен, во взгляде его застыло страдание. Когда же он взглянул в сторону принцессы Гизелы, боль в его глазах сменилась презрением и брезгливостью.
– Не хотите ли выпить воды, сэр? – заботливо справился у него обеспокоенный его состоянием судья. – Я распоряжусь, чтобы вам принесли.
Но Бернд взял себя в руки.
– Нет… нет, благодарю вас, все будет хорошо.
– Если вам нужна помощь, скажите, и мы всё сделаем, – заверил его председатель суда.
Рэтбоун чувствовал себя человеком, который приготовился прилюдно раздеть другого и выставить его всем напоказ. Но он вынужден был пойти на это, чтобы получить ответ на главный вопрос, – это надо было сделать сейчас или никогда.
– Барон Олленхайм, я не задержу вас. – Оливер сделал глубокий вдох. – Сожалею, что вынужден вызвать вас в качестве свидетеля. Я всего лишь хочу, чтобы вы подтвердили или опровергли показания графа Лансдорфа, касающиеся вашего сына. Он также является сыном Гизелы Беренц?
Барону трудно было говорить – его горло сжала судорога. Он с усилием пытался сделать глубокий вдох и побороть охватившее его волнение.
Зал, сопереживая, молчал.
– Да, – наконец смог произнести свидетель. – Он – ее сын. Но моя жена… моя жена всегда любила его… не только ради меня, но и ради него самого… – Он задыхался, и его лицо исказили боль и страх за жену. – Ни одна женщина не могла бы любить ребенка так, как она любила его…
– Мы в этом не сомневаемся, сэр, – тихо промолвил Рэтбоун. – Как не сомневаемся и в тех страданиях, которые выпали на вашу долю тогда и теперь. Верно ли, что Гизела Беренц намеревалась уничтожить ребенка в чреве, как это сказал нам граф Лансдорф? – Он намеренно повторил слово «уничтожить», так как теперь смотрел на Олленхайма глазами Эстер. – Но вы заставили ее родить?
В зале стояла тишина.
– Да, – почти прошептал барон.
– Прошу простить меня за то, что я вторгаюсь в то, что должно быть личной тайной и личным горем, – еще раз извинился адвокат. – Позвольте заверить вас и вашу семью в моем самом глубоком к вам уважении. У меня нет больше вопросов. Возможно, они есть у моего коллеги?
Харвестер встал. Вид у него был довольно жалкий.
– Нет, спасибо. Я не думаю, что барон Олленхайм сможет сказать нам что-либо по существу рассматриваемого дела.
Это была хорошая мина при плохой игре. Эшли собирался вернуть суд к вопросу о клеветническом обвинении графиней фон Рюстов принцессы Гизелы, но это, кажется, уже никого не интересовало. Теперь речь шла о таких преступлениях, как отказ от ребенка, аборты и убийство.
День закончился бурно. Пришлось прибегнуть к помощи полиции, чтобы защитить принцессу Гизелу от гнева толпы и без происшествий усадить ее в экипаж. Рассерженные люди, всего дня два назад оскорблявшие графиню Зору, теперь не жалели оскорблений в адрес ее оппонентки. В нее летели объедки и огрызки, а порой и камни. Смутьяны атаковали ее кеб, били по нему палками и доставили массу неприятных минут как седокам, так и вознице, который, опасаясь за себя и за лошадь, беспощадно хлестал кнутом направо и налево, целясь во всех подряд.
Рэтбоун поспешил увести Зору, так как не был уверен, что негодование толпы не обернется и против нее. Ведь она была повинна в том, что безжалостно развеялись их иллюзии и мечты. Это не могло не вызвать к ней ненависти.
* * *Роберт Олленхайм попросил родителей оставить его одного на часок-другой, и поэтому вместо них в экипаже рядом с ним сидела Эстер. Бернд и Дагмара растерянно стояли на тротуаре и смотрели, как лакей сначала усадил в повозку Роберта, а потом помог сесть его сиделке. Ни барон, ни его жена не пытались уговорить сына ехать с ними или помешать ему поступить так, как он решил.
В экипаже Олленхайм-младший сидел неподвижно, глядя перед собой. Кучер погонял лошадей, и они довольно быстро ехали по шумным предвечерним улицам Лондона.
– Это неправда! – вдруг сказал сквозь зубы Роберт, а затем повторил это несколько раз. – Неправда. Не может быть. Эта… женщина… она мне не… – Он не в силах был произнести святое для него слово «мать», говоря о Гизеле.
Эстер успокаивающе положила руку на его накрытые пледом колени и почувствовала, как его собственные руки сжались в кулаки. Похолодало, и он впервые позволил укутать свои больные ноги чем-то теплым.
– Да, она вам не мать! – горячо согласилась с ним медсестра.
– Что? – Олленхайм повернулся и с недоумением и явным недоверием посмотрел на нее. – Неужели вы не слышали, что сказал мой отец? Он ясно сказал, что эта женщина… эта женщина… – Ему было трудно дышать. – Не успев появиться на свет, я уже был ей не нужен! Она хотела… уничтожить меня…
– Она не мать вам в полном смысле этого слова, – серьезно пояснила Эстер. – Она сама отказалась от этого права. Ваша мать – Дагмара Олленхайм. Она вырастила вас, она отдала вам свою любовь, и вы были ей нужны. Вы единственный ее ребенок. Вспомните все эти годы и то, как она любила вас. Разве когда-нибудь, хотя бы на мгновение вы сомневались в этом?
– Нет… – Молодой человек все еще прерывисто и тяжело дышал, словно что-то теснило его грудь. – Но эта… другая… она тоже моя мать! Я – какая-то частица ее… – Он посмотрел на Лэттерли широко открытыми, полными страдания глазами. – Вот кто я! И от этого мне не уйти. Я – часть ее плоти, часть ее сознания…
– Нет, только плоти, – решительно поправила его мисс Лэттерли. – Но ни в коем случае не сознания! Ваш разум и ваша душа принадлежат только вам.
Внезапно Роберта охватил еще больший ужас.
– Господи, что подумает обо мне Виктория? Она все узнает! Она узнает об этом… от кричащих на улицах продавцов газет, увидит в рекламных заголовках! Кто-то чужой может первым сказать ей об этом! О, Эстер!.. Я сам должен ей все рассказать! – Бедный юноша говорил сбивчиво и торопливо. – Отвезите меня к ней, я должен сам сказать ей об этом. Нельзя, чтобы она узнала обо мне от кого-то другого. Где она живет? О господи, я никогда даже не спрашивал ее, где она живет!
