Дороти Сэйерс - Медовый месяц в улье
Он подошел и тихо встал рядом с ней, весь дрожа. Она протянула ему руку, и он жадно ухватился за нее, неуверенно положив другую руку ей на плечо.
– Ты мерзнешь, Питер. Иди ближе к огню.
– Я не мерзну, – сердито сказал он, – это мои по ганые нервы. Не могу с ними справиться. Видимо, после войны я так и не пришел в норму. Ненавижу все это. Я пытался перетерпеть в одиночку.
– Но зачем?
– Это все проклятое ожидание конца…
– Я знаю. Я тоже не могу спать.
Он стоял как деревянный, протянув руки к огню, пока его зубы не перестали стучать.
– На тебя весь этот ужас тоже обрушился. Прости. Я забыл. Звучит идиотски. Но я всегда был один.
– Да, конечно. Я точно такая же. Уползаю прочь и прячусь в углу.
– Ну, – сказал он, на мгновение становясь похожим на себя, – мой угол – это ты. Я пришел спрятаться.
– Да, любимый.
В этот момент для нее зазвучали фанфары.
– Могло быть и хуже. Хуже всего, когда они не признаются, тогда снова перебираешь все улики и думаешь, а вдруг ты все же ошибся… А иногда они до ужаса хорошие люди…
– А что Крачли?
– Похоже, ему на всех плевать и он ни о чем не жалеет, кроме того, что попался. Ненавидит Ноукса так же сильно, как в тот день, когда убил его.
Полли он не интересовался, только сказал, что она дура и стерва, а я еще дурее, раз трачу на нее время и деньги. А Эгги Твиттертон, как и нам всем, он желает сдохнуть, и чем скорее, тем лучше.
– Питер, какой ужас!
– Если есть Бог – или суд, – что теперь будет? Что мы наделали?
– Я не знаю. Но не думаю, что мы могли как-то повлиять на приговор.
– Наверное, нет. Хотелось бы больше знать об этом.
Пять часов. Он поднялся и стал смотреть в темноту, в которой пока не было видно никаких признаков грядущего рассвета.
– Еще три часа… Они дают им какое-то снотворное… Это милосердная смерть по сравнению с большинством естественных… Только вот ожидание и то, что ты заранее знаешь… И еще это некрасиво… Ста рик Джонсон был прав: шествие к Тайберну[340] было не так мучительно…[341] В садовничьих перчатках, прост, палач к тебе войдет…[342] Однажды я добился разрешения присутствовать при повешении… Решил, что лучше знать… но это не отучило меня вмешиваться.
– Если бы ты не вмешался, это мог быть Джо Селлон. Или Эгги Твиттертон.
– Знаю. Я все время себе это твержу.
– А если бы ты не вмешался шесть лет назад, это почти наверняка была бы я.
При этих словах он перестал ходить туда-сюда, как зверь в клетке.
– Гарриет, если бы тебе пришлось пережить такую ночь, зная, что тебя ждет, то эта ночь и для меня стала бы последней. Смерть была бы пустяком, хотя тогда ты значила для меня гораздо меньше, чем сейчас… Какого черта я напоминаю тебе о тогдашнем ужасе?
– Если бы не он, нас бы здесь не было – мы бы никогда не встретились. Если бы Филиппа не убили, нас бы здесь не было. Если бы я с ним не жила, я б не вышла за тебя замуж. Все было неправильно, все не так – а в итоге я каким-то образом получила тебя. Что все это значит?
– Ничего. Кажется, в этом нет никакого смысла. Он отбросил эту мысль прочь и снова беспокойно зашагал по комнате.
Немного спустя он спросил:
– “Молчальница прелестная моя” – кто так называл жену?
– Кориолан[343].
– Беднягу тоже мучили… Я так благодарен, Гарриет, – нет, это неверно, ты не по доброте, ты просто такая и есть. Ты, наверное, страшно устала?
– Ни капельки.
Ей было трудно думать о Крачли, скалящемся в лицо смерти, как загнанная крыса. Его предсмертные муки она воспринимала только через призму тех мучений, которые испытывал ее муж. Но сквозь страдание его души и ее собственной невольно пробивалась уверенность, похожая на далекий звук фанфар.
– Знаешь, они ненавидят казни. Казни бередят остальных заключенных. Те колотят в двери, никому не дают покоя. Все на нервах… сидят в клетках, как звери, поодиночке… Ад какой-то… Все мы сидим в одиночках… “Не могу выйти”, – твердил скворец…[344] Если б только можно было вылететь на минутку, или уснуть, или перестать думать… Да чтоб эти проклятые часы сгорели! Гарриет, ради бога, не отпускай меня… вытащи меня… взломай дверцу…
– Тише, душа моя. Я здесь. Мы будем вместе.
С восточной стороны темнота в окне начала бледнеть – это были предвестники зари.
– Не отпускай меня.
Они ждали. Стало светать.
Внезапно он сказал: “Да черт возьми!” – и начал плакать, сначала неловко и неумело, потом свободнее. Он сжался в комок у ее колен, а она обняла его и так держала, прижав к груди и обхватив руками его голову, чтобы он не услышал, как часы пробьют восемь.
В лампаде Туллии чудесный свет
Горел пятнадцать сотен лет.
Но спорят с древнею святыней
Два светоча любви, зажженных ныне!
Огонь неутомим,
И все, что ни соприкоснется с ним,
Он обратит в огонь и жадно сгложет,
Но вас пожар любовный сжечь не может:
Вы сами – пламя! Каждому из вас
Дано гореть, и жечь, ввергать в экстаз,
И вспыхивать, как в первый день, от взора милых глаз[345].
Толбойз
– Отец!
– Да, сын мой.
– Вы помните эти персики мистера Паффета, большущие, прямо огромные, которые вы мне сказали не рвать?
– Да?
– Вот я их рванул.
Лорд Питер Уимзи перевернулся на спину и в ужасе уставился на своего отпрыска. Его жена отложила шитье.
– Что за хулиганство, Бредон! Бедный мистер Паффет собирался выставить их на цветочной выставке[346].
– Ну, мамочка, я не специально. Это на спор. Ограничившись таким своеобразным объяснением, мастер Бредон Уимзи снова обратил свой честный взгляд на отца. Отец застонал и сел.
– И что, обязательно ставить меня в известность? Я надеюсь, Бредон, что из тебя не вырастет зануда.
– Понимаете, отец, мистер Паффет меня увидел. И он собирается зайти к вам на пару слов, только чистый воротничок наденет.
– А, понятно, – с облегчением сказал его светлость. – И ты решил, что лучше разобраться с этим делом сейчас, пока версия другой стороны не разгневала меня еще сильнее?
– Если вы не против, сэр.
– Это, по крайней мере, разумный подход. Хорошо, Бредон. Поднимись в мою спальню и приготовься к экзекуции. Трость за туалетным столиком.
– Да, отец. Вы ведь скоро придете, сэр?
