Дональд Томас - Казнь Шерлока Холмса
Однако свои надежды Холмс связывал не с химией, не с музыкой и даже не с альпинизмом. Никто в мире не смог бы соревноваться с ним в знании литературы о преступлениях и расследованиях. Книги, занимающие полки обширной библиотеки на Бейкер-стрит, показались бы Милвертону и его шайке скучным чтивом. Но сыщик знал их едва ли не наизусть.
Две-три страницы этого собрания были посвящены Генри Уильямсу — человеку, который в детстве чистил трубы, а повзрослев, стал взломщиком. Холмс читал о его деле шестидесятилетней давности и даже посетил старика на смертном одре. Тогда-то Генри Уильямс, чьи приключения украшают двадцатую главу «Ньюгейтских хроник», и открыл моему другу секреты своего мастерства. В те годы, когда кража со взломом еще каралась смертной казнью, он был приговорен к повешению и сидел в той самой тюрьме, где сейчас томился Холмс. Уильямс избежал виселицы, став единственным заключенным, перебравшимся через страшные стены Ньюгейта.
Могильное безмолвие
Благодаря моральному убожеству Милвертона и его приспешников Холмс получил отсрочку до прибытия «свидетелей», желающих насладиться красочной сценой убийства. Времени у него было немного, однако он знал, что момента, благоприятствующего свершению задуманного, нужно еще дождаться. Второго шанса у него не будет. Холмс собирался бежать в ночь дежурства Креллина, после того как Макайвер покинет свой пост, — детектив не хотел причинять зла капралу. Это был единственный человек в тюрьме, которого мой друг смог себе подчинить и в котором нуждался. Какие бы подозрения ни посещали отставного солдата, он не смел сообщить о них Креллину или Милвертону из страха, что Холмс расскажет им его историю. Тюремщик и узник были неразрывно связаны соглашением о молчании.
Через два дня узник сумел разобрать слово, оброненное одним из молодчиков в краденом мундире тюремного караульного. Оно подсказало Холмсу, что ближайшим вечером в Ньюгейт прибудет сам Милвертон. Значит, к следующему утру старшине приказано готовить виселицу. Теперь в распоряжении моего друга оставалась только одна ночь, чтобы освободиться или погибнуть: если ему суждено умереть, он заберет на тот свет Милвертона и как можно большее число его сообщников. Некогда с той же решимостью Холмс вышел на бой с профессором Мориарти у Рейхенбахского водопада. Тогда мой друг сказал, что его жизнь — вполне умеренная плата за искоренение такого зла.
Макайвер завершил свое дневное дежурство в камере. В продолжение ночи ему вместе с другим надзирателем предстояло нести вахту в коридоре: они должны были спать по очереди и при необходимости прийти на помощь Креллину. Незадолго до смены караула капрал принес стакан приторного маслянистого раствора.
— Воды, если можно, — тихо сказал Холмс. — Вкус этого зелья так же неприятен, как и его действие.
Нервы тюремщика были истощены. Он не мог выносить тяжелого, пронзительного взгляда заключенного, вероятно, потому, что знал о назначенной на утро казни. Когда Макайвер отошел, чтобы налить воды, Холмс на случай, если его увидит кто-нибудь другой, поднес стакан скополамина к губам и запрокинул голову, словно решив выпить всю жидкость залпом. Прежде чем охранник обернулся, сыщик стремительно выплеснул микстуру в щель между стеной и кроватью. Омерзительное пойло лишь намочило ему губы, сообщив дыханию кисло-сладкий запах. Макайвер подал пленнику стакан воды. Догадывался ли капрал о том, что скополамин не выпит? Да так ли важно, принял заключенный снотворное или нет, если он скован цепью и находится под постоянным надзором? В конце концов, микстура предназначалась лишь для того, чтобы приговоренный не проявлял беспокойства. А он всегда бывал на удивление сдержан.
— Время почти истекло. Думаю, больше нам не доведется разговаривать, — мягко сказал Холмс, возвращая Макайверу стакан. — Вы слабый, недальновидный, но, похоже, не злой человек. Мой совет: впредь прислушивайтесь к голосу совести. Едва ли мне удастся вам помочь, но, если выпадет случай, я сделаю все возможное для вашего освобождения, будьте уверены.
Взгляд Макайвера выдавал его полную растерянность. Он пробормотал совсем тихо:
— Не говорите со мной сейчас, сэр. Молчите, если желаете мне добра!
Холмс улыбнулся. Во второй раз надзиратель назвал его «сэр». Это была дань уважения, которую бывший солдат инстинктивно выказывал тому, кому готов был подчиняться. Еще несколько дней, и мой друг превратил бы тюремщика в своего союзника.
— Хочу добавить лишь одно, — спокойно проговорил сыщик. — Ни при каких обстоятельствах не входите завтра в камеру раньше других. Пожалуйста, запомните мои слова.
Это было все, что Холмс мог сделать для перепуганного капрала кавалерии.
По всей вероятности, остальные надзиратели, услышав о приготовлениях к казни, в ту ночь ослабили бдительность. Они полагали, будто им осталось продержать человека, опоенного наркотиком, восемь или девять часов взаперти. А на рассвете три тюремщика и старшина в присутствии Милвертона потащат полуживого узника к эшафоту, сооруженному в каких-нибудь двадцати ярдах от камеры, на краю плаца.
Когда Креллин открыл дверь, Холмс уже лежал на боку, накрытый одеялом. Заперев замок и прицепив связку ключей к поясу, охранник без особого тщания произвел обыск. Его ноздри уловили висящий в спертом воздухе маслянисто-сладкий запах скополамина. И тюремщик, и заключенный молчали. Что до Холмса, то он ощутил неизменно исходивший от Креллина алкогольный дух. Подвыпивший головорез осмотрел браслет на ноге узника и подергал цепь у стенного крепления. Затем направился к деревянному стулу, на котором сидел во время дежурств, и опустился на сиденье спиной к стене, повернувшись к Холмсу боком и облокотившись на голые доски стола.
Мой друг взвесил свои возможности с помощью несложной арифметики. До Креллина было не дотянуться. Цепь позволяла отойти от кровати лишь на пять футов: ее хватало, чтобы добраться до ниши с тазом и водостоком, а двинься Холмс в противоположном направлении, он мог бы прибавить себе лишних шесть футов да еще по меньшей мере два, если бы распластался на полу и вытянул руки. Приблизительно измерив напольную плитку возле койки, он понял: в любом случае от стула Креллина его будет отделять расстояние не менее двух футов. Генри Милвертона нельзя было упрекнуть в том, что он недооценил своего пленного. Тюремщики всегда оставались для Холмса вне досягаемости.
Креллин начал дежурство как обычно. Он взял лампу — это была модель «Геспер» бирмингемской фирмы «Джонс и Уиллис», и ее можно было зажигать и гасить, не поднимая стекла, — и поднес поближе к заключенному. При полном резервуаре она горела довольно долго, но предыдущей ночью фитиль потух через пару часов. Надзиратель убедился, что узник спокойно спит, отошел от кровати и поставил светильник на пол возле стула. Затем, по обыкновению, пересек камеру и дернул за цепочку газового рожка: два «рыбьих хвоста» под стеклянным колпаком поникли, превратившись в медленно дотлевающий огонек. Перекрыв газ во второй горелке, закрепленной над стулом, Креллин притушил лампу и снова опустил ее на пол, футах в восьми от себя. Камера погрузилась в полумрак, подобно детской, освещаемой лишь крошечным ночником.
Холмс лежал неподвижно, скорее с нетерпением, нежели со страхом ожидая момента, когда можно будет приступить к делу. Но уже дважды на протяжении часа вахтенный совал фонарь в дверное оконце. Минуя Креллина, который клевал носом на стуле, луч падал на постель заключенного и верхнюю часть ниши за изголовьем. Из коридора не доносилось ни шороха. Если человеческой натуре свойственна выдержка, то Холмс в эту ночь стал ее воплощением. Дважды прозвонили в церкви Гроба Господня, и этому звуку вторило басовитое гудение соборного колокола.
Великий детектив рассчитал каждый свой шаг с точностью до дюйма и до минуты. Как все пьяницы, Креллин уснет на полночи так крепко, что его пушками не разбудишь. Но потом глубокий сон сменится беспокойным, и охранник может открыть глаза в любую секунду, совершенно внезапно. Значит, осуществить задуманное следовало в ближайшее время. Холмс прислушивался к дыханию надзирателя: оно становилось все медленнее и глубже, пока не выровнялось, почти не нарушая тишины. Креллин не шевелился, положив голову на руку, которой опирался о стол.
В первые же часы своего пребывания в камере Холмс вычислил ее размеры: девятнадцать футов в длину, восемь в ширину и семь в высоту. Тысяча шестьдесят четыре кубических фута. Часть этого объема занимали светильники и предметы обстановки, прежде всего массивный стол у двери и деревянная кровать. Оставалось около тысячи пятидесяти кубических футов. Холмс учел даже стул, который на ночь отодвигали от ложа. Казалось, его изготовили специально для этой камеры: все перекладины тщательно соединялись в сковородень, чтобы ни один торчащий гвоздь не помог приговоренному освободиться или раньше положенного свести счеты с жизнью. Сдвоенные светильники, висящие на стенах, были самые обыкновенные, с горелками модели № 1 фирмы «Сагг-Лезерби». Каждый из четырех «рыбьих хвостов», как прозвали подобные рожки за характерную форму пламени, потреблял десять кубических футов горючего в час. По легкому запаху спирта Шерлок Холмс заключил, что эти лампы работают на самой дешевой разновидности топлива — так называемом водяном газе, который часто используется для освещения общественных зданий. Если горелка погаснет, то содержащаяся в нем окись углерода за шестьдесят минут отравит воздух в камере. Тот, кто будет здесь находиться, возможно, не умрет за это время, однако придется повозиться, чтобы привести его в чувство. Поэтому враги Холмса не сомневались: он задохнется первым, если отыщет способ дотянуться до рожков.
