Жорж Сименон - Малампэн
– Кто это Валери? – Она продолжала работать утюгом, а Жамине уселся верхом на стул.
– Это одна девка из деревни Юто, к которой я хожу, когда мне приспичит.
Три быстрых шага. Мать одним движением закрыла дверь кухни, а я спокойно перенес свой горшок ближе к перегородке, чтобы лучше слышать.
– Ты не можешь говорить поосторожнее при детях? Ты делаешь это нарочно?
Она не обращала внимания на моего брата, считалось, что он не понимает.
– Ну и что, все равно они когда-нибудь все это узнают... Да вот, например! Моя шлюха дочь...
– Жамине!
– Что? Я не имею права назвать свою дочь шлюхой, когда она «в таком положении» и не может даже сказать, кто виновник?
Я знал, что «быть в таком положении», значит, быть беременной. Но почему при этих словах в сознании у меня возникала тетя Элиза, у которой никогда не было детей? И почему я связывал ее с моим отцом?
– Еще что придумал!
На этом мои воспоминания останавливаются. Неясно помню звук шагов; это, конечно, отец услышал автомобиль Жамине и пришел на помощь матери. Наверное, он увел своего брата в сарай. Только что я из любопытства посмотрел на календарь. Именины Валери 10 декабря. Значит, я «загулял» 10 декабря, а сцена у Тессонов произошла в воскресенье 7 декабря. Только вечером, когда зажгли лампу, ту, у которой зеленый абажур, мать увидела, что у меня на теле лишай. Моя жена ничего не понимает в том, что происходит, и иногда я ловлю тревожный взгляд, который она бросает на меня, когда думает, что я на нее не смотрю. Однако же я очень мил с ней. Я спокоен. Я всегда был спокоен и отдаю себе отчет в том, что, когда мне было семь лет, я с таким же спокойствием шел в школу с ранцем на спине или пребывал в «загуле» около керосиновой грелки.
В конце десятого дня Морен небрежно спросил меня:
– Хочешь, я пошлю тебе сиделку? Наверно, Жанна говорила с ним об этом, когда провожала его в передней.
Нет! Я теперь уже не устаю. Самое тяжелое кончилось... И все-таки я стал благоразумным. Я завтракаю и обедаю в столовой. Только что принял душ и открыл окно в ванной комнате. Я обещал завтра прогуляться по нашему кварталу. Хоть и жаль, но так будет лучше. Я уже привык к своему образу жизни, и мой день был как бы расписан по минутам. Я не нахожу слов, чтобы передать таинственную близость, возникшую между мной и Било; и эта близость тем более странная, что он не может говорить, а я со своей стороны почти не открываю рта. Он смотрит, как я хожу взад и вперед. Он видит, как я пишу. Иногда я подскакиваю, потому что у меня такое впечатление, что он угадывает все, о чем я думаю, и тогда я становлюсь возле его кроватки, улыбаюсь ему, и отворачиваюсь, только если почувствую, что глаза у меня стали влажные.
Есть одна тема, которой мы никогда не касаемся, ни с Мореном, ни с женой: десятый день!
Мы думаем о нем все трое: «серьезные симптомы возникают обычно на десятый день, внезапно, и заканчиваются неожиданной смертью».
К счастью, уход за Било заполняет целые часы. Он создает особый ритм жизни. Шторы в комнате не поднимаются. Влажность, которая в ней поддерживается, усиливает впечатление ирреальности.
Сейчас я очень ненадолго посадил Било в ванну, чтобы вызвать реакцию. И пока я держал его в руках голенького, я обнаружил, что у него тоже огромная голова и совсем маленькое мягкое тело молочного цвета.
Жена приехала от Жана и сообщила, что она заметила Розу в комнате у консьержки, они о чем-то таинственно беседовали. – Уверена, она не останется у нас! – заявляет Жанна.
Она не жалуется, не хнычет. Если Роза уйдет, жена безропотно возьмет на себя ее обязанности. Она всегда безмятежно принимает события, заранее с ними мирится. Быть может, она удивилась бы, растерялась, если бы нас периодически не настигали катастрофы.
Когда в прошлом году Било чуть не сломал мизинец, прищемив его дверцей стенного шкафа, она, не растерявшись, перевязала палец, снесла мальчишку в такси и повезла в клинику на улицу Варен. Когда она была девушкой, разве не потратила она целые годы на то, чтобы ухаживать за своим братом, который болел костным туберкулезом? Она поступает так, вовсе не думая, что жертвует собой ради кого-то. Она делает это естественно, потому что жизнь в ее глазах всего лишь череда болезней, неприятностей, среди которых она сохраняет душевное равновесие и даже хорошее настроение...
Если бы я вел себя так же озлобленно – это слово сюда не подходит, но я не нахожу другого, – как в первый день болезни Било, она стала бы считать меня тоже больным и примирилась бы с этим, начала бы ухаживать за двумя больными вместо одного.
Она спросила, видя, что я закрываю тетрадь:
– Что ты делаешь?
– Ничего. Кое-что... записывал...
Она не настаивает, хотя мое поведение не кажется ей естественным. Если я не уберу тетрадь, она заглянет в нее, не из любопытства, но чтобы понять причину моей хмурости и в случае надобности помочь мне. Я заранее знаю, как она будет реагировать. Она пожмет плечами. Только и всего? В общем, ребячество! Для нее я – большой ребенок, на которого можно рассчитывать, только если нужно сделать пневмоторакс или рассечь спайку. Это не очень важно, потому ли, что так уж у нас заведено раз и навсегда?
Она даже поняла (не угадав причины) мою потребность быть одному с Било. Оставшись на некоторое время в комнате, где она навела порядок, закончив процедуры, требующиеся сейчас больному, она немного медлит, осматривается вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыла, что нигде ничего не валяется. Она смотрит и на меня, ожидая, быть может, что я задержу ее, потом заявляет:
– Пойду займусь бельем...
Или стряпней. Или еще чем угодно! Роза пришла сказать нам, смущенная, зная, что ей не поверят, о болезни своей матери и о том, что она должна вернуться в деревню. Жанна тут же достала из шкафа клетчатый передник.
Когда все это было так давно, то самое трудное измерить время, прошедшее от одного события до другого.
Я с уверенностью определил, в какое воскресенье произошла история с пирогом, а в какую среду у меня обнаружили лишай. Это уже сверх ожиданий, и еще несколько дней тому назад я не поверил бы, что такое возможно.
После тех двух дат начинается путаница. Дождь шел еще долгие дни, это точно, потому что луга были залиты водой и позже на стене школы отметили, до какой черты доходила вода во время наводнения.
Было сыро и холодно. Керосиновая печка нагревала мою комнату, но сквозняк проникал через щели в оконных рамах, и однажды отец принес с рынка валики, которые сам заложил в щели. Я смотрел на него все время, пока он работал. Мы были одни, а это случалось редко. Он не знал, что я наблюдаю за ним. Его лицо было резко освещено светом, льющимся из окна.
