Франк Хеллер - Доктор Z
Там меня ожидал первый удар. Генеральный директор из Стокгольма уехал (я удостоверился в том, что он действительно проживал в гостинице и пробыл там около месяца). Однако этот удар был ничто в сравнении с теми, которые поразили меня в ближайшие дни. Чтобы не утомлять тебя понапрасну, скажу тебе прямо, какие это были удары: генеральный директор и маркиз оказались двумя необыкновенно ловкими фальшивомонетчиками, которые специализировались на древних монетах вместо современных ассигнаций. Чеканка монеты безупречна, вес правильный, сплав верный, но им нелегко было бы найти себе жертву, если бы они не придумали двух утонченных трюков для того, чтобы придать своим фальшивым монетам тот потертый вид и тот оттенок, который ввел в заблуждение также и меня. Чтобы добиться первого, они брали маленький бочонок, наполненный железными стружками и каким-нибудь жиром, клали туда монеты, и от тряски бочонка во время их постоянных поездок монеты приобретали потертый, вековой вид. И — в довершение всего — у них в запасе была еще одна хитрость. Бедные крестьяне в Италии, как тебе известно, обматывают себе ноги длинными холщовыми обмотками, которые они не меняют с той минуты, как их надели, и до тех пор, пока тряпки не свалятся с ног. За несколько сольдо они охотно позволили генеральному директору и маркизу уговорить себя привязать любое количество монет к ноге в непосредственной близости к коже… Вот откуда у монет появился тот «человеческий» оттенок, которого нет у обычных подделок, и благодаря которому они могли быть пущены в продажу в качестве скудо Савонаролы и куплены такими доверчивыми людьми, как я.
Дорогой друг и коллега, от всего сердца надеюсь, что твое письмо по поводу скудо Савонаролы не имеет никакого отношения к тому обстоятельству, что двое мошенников скрылись из Парижа и, по слухам, уехали на север по направлению к Бельгии и Голландии. Эту надежду выражает
твой, пораженный несчастьем, друг и коллега
Луи Схрамек.
P. S. Утешением для меня является лишь то, что не я один попал в беду. Двенадцать других антикваров Парижа разделяют мое горе. Пусть это письмо придет вовремя, и да послужит оно тебе предостережением.
Доктор Циммертюр опустил письмо. Пациент смотрел перед собой в пространство, держа в руке пустую рюмку.
— Предостережением! — проговорил он голосом, в котором слышались слезы. — Точно мне нужно было дожидаться его из Парижа! Точно у меня не было предостережений в моем сне! Зачем я не послушался сонника? Там стоит: «Читать книгу — предостережение против надвигающегося несчастья; кто-то задумал против тебя зло». А мне все время снилось, что я читаю книгу. И вот вместо того, чтобы послушаться сонника, я иду к вам, вы говорите мне дерзости и берете за это с меня тридцать гульденов. Я готов поклясться, — он со стуком поставил рюмку, — готов поклясться, что вы знали это так же хорошо, как сонник! Какой бы иначе был прок в вашей науке? Вы знали это! И вместо того чтобы предупредить меня, выдаете мошенникам…
— Вот как? — сказал доктор строго. — Я думал, что вы уже вылечились. Или вам хочется повторить курс лечения?
Храбрости господина Хейвелинка как не бывало. Но он отважился все-таки на один последний жалобный вопрос:
— Почему вы не сказали, что это означает? Вы же знали? Почему вы наговорили мне так много другого, лишнего?
— Господин Хейвелинк, — сказал доктор, ласково, но настойчиво направляя его к двери, — я поставил определенный диагноз и ни минуты не сомневаюсь в том, что он верен. Но уж так и быть, один раз не в счет, я почти присоединяюсь к мнению вашего сонника. Во сне вы читали политическую экономию, а сами вы сознались, что вы совершенный профан в этой области. Если бы вы послушались вашего сна и задумались хоть немного, то вы, может быть, поняли бы, что пока определенные люди платят большие деньги за известный товар, другие люди будут заботиться о том, чтобы этот товар не переводился, и еще — что могут найтись лица, обладающие достаточной дерзостью для того, чтобы самим заботиться как о спросе, так и о предложении. Прощайте, господин Хейвелинк!
Убийство на Кейзерграхт
1
Господину за столиком в углу было около тридцати лет. У него было свежее румяное лицо со светлыми, почти отсутствующими бровями над серовато-голубыми глазами. Волосы его, подозрительно редкие на висках, были причесаны с большим старанием и свидетельствовали о том, что когда-то вились. Вдруг он принялся, нащупывая, водить по столу белой пухлой рукой. К нему на помощь поспешил кельнер и подал ему пенсне.
— Благодарю вас, спасибо! Каким образом вы?..
— Вы, конечно, этого не заметили, но я сам близорук.
Посетитель с удивлением посмотрел на него.
— В самом деле! Вы носите пенсне! А я думал, что в вашей профессии этого не полагается.
Кельнер был пожилой человек с телом борца и бычьей шеей, на которой совершенно некстати очутилось добродушное, гладко выбритое лицо священника. Он сложил это лицо в складки, свидетельствовавшие о желании поговорить, и отвечал:
— Да, немного найдется хозяев, которые согласятся взять к себе на службу человека с больными глазами. Они, видите ли, боятся за различие в ранге. И кельнер, и посетитель носят фрак, — соображают они, — и если теперь и кельнеры будут ходить в очках, то что же будет с нашим почтением? Да, за всю мою жизнь я не видал и трех моих коллег в очках. Ну а господин Белдемакер считает, что для погребка это не так важно.
Видимо, и посетитель тоже был расположен поговорить.
— Давно вы страдаете близорукостью? — осведомился он.
— С самого детства. У меня девять диоптрий.
— Девять диоптрий! Да вы, верно, ничего не видите без очков?
— Так оно и есть на самом деле: слеп как сова!
Кельнер снял пенсне и беспомощно сощурил черные глаза.
— Девять диоптрий! — повторил посетитель, сочувственно покачивая головой… — У меня семь, и этого с меня хватит. Помню, раз как-то в Париже…
И он начал подробное повествование о том, что с ним там произошло. Из его рассказа выяснилось, что он живет в Париже, несмотря на то что голландец. Но он очень любит Амстердам весной. Лиловатый вечерний свет над зелеными каналами, сумерки между высокими домами со ступенчатыми кровлями, — он много путешествовал, он большой ценитель жизни, но утонченнее этого ничего не видел.
Кельнер слушал. На его лице было выражение почтительного доверия, точно наложенное широким мазком кисти. Но глаза наблюдали. Интерес был сосредоточен главным образом на одежде посетителя — на лакированных ботинках с серовато-синим верхом, которые, без всякого сомнения, вели свое происхождение из Парижа, на галстуке бабочкой, на платиновом браслете с часами. В конце концов, посетитель назвал свое имя: Схелтема, сын одного из владельцев фирмы «Схелтема и Дилкема» на площади Рембрандта. Кельнер широко раскрыл глаза.
