Элен Макклой - Шаг в четвертое измерение
— Кто вы? Американский военный моряк? Офицер? Что вы здесь делаете?
Голос его изменился, и вдруг с дисканта перешел на бас.
— Я снимаю этот коттедж.
Ответ был кратким, чтобы отвести остальные вопросы. Детское любопытство может воспрепятствовать достижению моей истинной цели гораздо в большей степени, чем любопытство взрослого человека.
— Здесь нет телефона, — продолжал я. — Кто-то должен проводить тебя домой. Ты можешь показать мне дорогу? Или разбудить Грэмов? Я, правда, не стал бы их беспокоить в столь поздний час.
— Я покажу вам дорогу… если это необходимо.
Я взял фонарь и задул свечу. Мы спустились по узкой лестнице и пошли по маленькому садику. Луна светила так ярко, что я выключил фонарик. Джонни провел меня через небольшие ворота, и мы стали подниматься вверх по крутому предгорью заболоченной местности. Приблизительно через десять минут мы вышли к низине, где он резко повернул в сторону, чтобы миновать россыпь камней. Они были выложены в форме четырехугольников, и в каждом из них находилось от десяти до двенадцати камней, которые огораживали площадь приблизительно в двадцать квадратных футов, заросшую сорняками и лишайником.
— Почему эти камни уложены квадратами? — поинтересовался я у Джонни.
Он бросил на меня хитрый, понимающий взгляд.
— Раньше это были дома. Это покинутая деревня.
Налетевший внезапно бриз заставил сорняки очнуться и снова зажить иллюзорной жизнью. На облитых лунным светом камнях играли тени. Казалось, это место облюбовали для себя призраки.
— Люди ушли отсюда из-за воздушных бомбардировок?
— Нет. Это случилось очень давно.
— А что случилось?
— Не знаю. Большинство из тех, кто живет в долине, уже забыли, что здесь, на болоте, когда-то стояла деревня.
Мы спустились с узкой расщелины между двумя холмами. Березы закрыли луну. Ручей журчал по камешкам в темноте, скатываясь с пологого холма по направлению к Тору, чтобы слиться с рекой в конце долины. Мы перешли через пешеходный мостик и начали взбираться по крутому склону. На вершине Джонни остановился. Здесь, казалось, кончалась Шотландия и начиналась Англия, так как вересковая пустыня заканчивалась, появились статные деревья и участки, где добывали торф. Чуть подальше в окне большого современного дома горел свет.
— Это Крэддох-хауз, где я живу, — сказал Джонни. — Можете дальше не провожать.
И не мог не улыбнуться. Я ожидал большей находчивости в его попытках поскорее избавиться от меня.
— Ну раз я дошел до этого места, то могу проделать и остаток пути.
С торфяного поля мы вступили на покрытую гравием дорожку.
— Крэддох-хауз принадлежит лорду Нессу, не правда ли? — продолжал я его расспрашивать.
— Да. Ему принадлежит вся долина. Мой отец арендует у него этот дом. Он жил здесь во время войны. Тогда все было гораздо веселей.
Джонни, казалось, на самом деле тосковал о «веселье».
— Знаете ли вы, что однажды Далриада подверглась воздушной бомбардировке? Конечно, они метили в военно-морскую базу, но разбомбили дом для эвакуированных детей и лагерь для военнопленных. Правда, смешно? Боши сбрасывают бомбы на своих же солдат в лагере для военнопленных?
— Ну теперь, слава Богу, все кончилось… — начал было я.
— Нет, не кончилось! — страстно, с надрывом воскликнул он.
— Что ты имеешь в виду? — я повернулся к нему. Он отвел свои глаза от моих.
— Начнется еще одна война.
Он сказал это деловым тоном, но была в нем какая-то догматическая убежденность. Голос нового поколения? Или же просто повторение того, что слышано от старших? Всегда трудно установить, когда мальчик начинает думать самостоятельно.
Снова я забыл, что уже больше не психиатр.
— Так поэтому ты постоянно убегаешь из дома?
— Нет, не поэтому.
Он отмахнулся от моего вопроса.
— Какой смысл беспокоиться о том, что от тебя не зависит? Пытаться остановить войну — это все равно что пытаться остановить ветер, не так ли? Zeitgeist?
Джонни бросил на меня подозрительный взгляд.
— Что это такое?
— Немецкое слово, означающее германскую идею.
— Я не слишком знаю немецкий.
Я попытался дать перевод, который был бы понятен четырнадцатилетнему мальчику, «Zeit», или «время», должно обладать своим «Geist», или духом, независимым от разума каждого человека, каждого индивидуума. Войны и другие великие массовые движения в истории, катаклизмы являются проявлением этого всемирного ума. Это освобождает как народы, так и отдельных людей от нравственной ответственности. И в этом, судя по всему, заключается твоя идея.
— Этого не может быть, — резко возразил он, — так как я никогда не слыхал о «Zeit» — или как вы это там называете.
Мы подошли к дому. Он был кирпичный, с арками из местного гранита перед входом и французскими окнами, расположенными по обе стороны от него. На верхнем этаже еще один ряд окон выходил на низкие каменные балконы, расположенные по всему красивому фасаду.
Джонни поднял руку, чтобы нажать кнопку звонка, затем вдруг передумал.
— Что с тобой? — спросил я его. Он умоляюще поглядел на меня.
— Я так устал… от вопросов.
Я завершил дискуссию, позвонив собственноручно в дверь.
Глава четвертая
Едва я надавил на кнопку звонка, как послышались чьи-то шаги. Вероятно, в этот момент кто-то проходил через холл. Дверь отворилась. Под тенью широкой арки появилась девушка, ее силуэт выделялся на фоне яркого света единственной лампы, стоявшей на перилах широкой лестницы позади меня. Силуэт был легкий, воздушный, она была довольно высока, с небольшой, вскинутой кверху головой, классические линии которой не нарушались кудряшками.
— Джонни… — Она не произнесла, а скорее выдохнула это имя.
Внезапно явившееся видение блудного сына, казалось, лишило ее всех сил. Она дотронулась рукой до рукава его куртки, словно нужно было пощупать его, чтобы убедиться, что перед ней — реальный человек, а не плод се галлюцинаций.
Мальчик, отдернув руку, проскользнул мимо нее в холл. Когда он вошел в круг света, отбрасываемый лампой, то метнул в ее сторону косой, сердитый взгляд; его глаза сузились, а детские губы искривились в вызывающей, мятежной улыбке.
— Алиса, что случилось?
Голос раздался откуда-то сверху. Лампа отбрасывала свет на пол из черно-белого мрамора, на котором обувь обитателей отполировала узенькую тропинку от лестницы до двери. Но наверху царил сумрак. В нем, на лестничной площадке, вспышкой промелькнуло что-то белое.
— Джонни! — это был крик, вырвавшийся из глубины души, вопль свидетельствующий о нескрываемом чувстве, вопль пронзительный, вибрирующий. Белое пятно закружилось в вихре, и чьи-то легкие ноги побежали по лестнице. Это была женщина, и она тоже была высокой, а лицо такое же белое, как и свободная ночная рубашка. Ее потемневшие то ли от усталости, то ли от волнений веки оттенили глубину черных, трагических глаз. У нее было скорее красивое, чем миловидное лицо, и она могла бы показаться более молодой, если бы не седина на висках и припорошенные, словно древесной золой, темные волосы.
