Жорж Сименон - Преступление в Голландии
Корнелиус колебался.
— Смелее, скоро десять.
Парень удивился. Вероятно, он был готов к тому, что больше никогда не увидит училища, что будет арестован, брошен в тюрьму.
И вот ужасный комиссар идет рядом, собираясь, как и он, прыгать через канал по бревнам. Они обрызгали друг друга грязью. Добравшись до берега, Мегрэ задержался, почистил брюки.
— Куда дальше?
Он впервые оказался здесь. Перед ним был огромный пустырь, раскинувшийся между Амстердипом и новым каналом, широким и глубоким, по которому ходили морские суда.
Комиссар оглянулся, увидел, что на первом этаже дома Попингов горит свет. За шторами, в рабочем кабинете, мелькнула тень Ани. Чем занималась молодой адвокат, угадать было невозможно.
Корнелиус почти успокоился.
— Клянусь… — начал он.
— Не надо.
Юноша растерялся. Он посмотрел на своего спутника с таким изумлением, что Мегрэ похлопал его по плечу, приговаривая:
— Никогда не давайте клятв… Особенно в вашем положении… Вы женились бы на Бетье?
— Ya!Ya!
— И ее отец согласился бы?
Молчание. Опустив голову, Корнелиус шел среди старых, вытащенных на берег лодок, которые загромождали путь.
Наконец они увидели широкую полосу Эмс-канала.
На повороте стоял громадный черно-белый пароход с ярко освещенными иллюминаторами. Высокий нос, мачта с реями.
Старый военный голландский корабль постройки столетней давности, непригодный больше для навигации и поставленный на якорь, служил домом воспитанникам мореходного училища.
Вокруг темные силуэты, огоньки сигарет. Из комнаты отдыха доносились звуки рояля.
Ударил колокол. И разом рассыпанные по набережной фигуры собрались в кучу перед трапом, а вдалеке, по дороге, ведущей в город, четверо опаздывающих бросились бежать.
Почти как в школе, хотя все эти парни от шестнадцати до двадцати двух лет носили форму флотских офицеров, белые перчатки, фуражки с золотым позументом.
Пожилой старшина, облокотясь на релинги, наблюдал, покуривая трубочку, как они поднимаются по трапу один за другим.
Все было трогательно, молодо, весело. Обменивались шутками, которые Мегрэ не понимал, бросали сигареты в последний момент перед подъемом на корабль, продолжали на борту гоняться друг за другом, толкаться, дурачиться.
Запыхавшись, подбегали к трапу опаздывающие.
Корнелиус повернулся к Мегрэ — лицо его было напряжено, красные глаза лихорадочно блестели.
— Давай, вперед! — проворчал комиссар.
Юноша, лучше понимая жесты, чем слова, неловко взял под козырек, чтобы доложить о прибытии.
— Проходи, не задерживайся!
Старшина ушел, сдав воспитаннику пост у входа на корабль.
В иллюминаторах мелькали молодые парни, разбирающие подвесные койки и разбрасывающие как попало одежду.
Мегрэ стоял до тех пор, пока не увидел Корнелиуса. Тот вошел в свою каюту бочком, робкий, смущенный, получил в лицо подушкой и направился к одной из коек в глубине.
И сразу же началась другая сцена. Не успел комиссар сделать и десяти шагов в сторону города, как столкнулся с Остингом, который тоже пришел посмотреть на возвращение воспитанников.
Оба они — и Мегрэ, и Остинг — были примерно одного возраста, крупные, грузные, спокойные.
И тот, и другой могли показаться смешными в своем желании понаблюдать за юнцами, укладывающимися спать и дерущимися подушками. Словно курочки-хохлатки, приглядывающие за расшалившимися цыплятами.
Они переглянулись. Бас невозмутимо козырнул. Оба знали заранее, что никакой разговор между ними невозможен — мешал языковой барьер.
— Goed avond…[11] — пробурчал тем не менее человек с Воркюма.
— Добрый вечер! — эхом отозвался Мегрэ.
Они пошли по дороге, которая метров через двести становилась городской улицей.
Шли почти рядом, и, чтобы расстаться, одному из них надо было замедлить шаг, но ни тот, ни другой делать этого не хотели.
Остинг в деревянных башмаках, Мегрэ в выходном костюме. Оба курили трубку, разница заключалась лишь в том, что у Мегрэ трубка была вересковая, а у Баса — глиняная.
На пути встретилось кафе. У входа Остинг вытер ноги, снял башмаки, оставил их по голландскому обычаю на половике и вошел внутрь.
Ни секунды не колеблясь, Мегрэ последовал за ним.
Около десятка матросов сидели вокруг стола. Они курили трубки и сигары, пили пиво и джин.
Остинг пожал некоторым руки, выбрал стул, тяжело сел, прислушиваясь к разговору.
Мегрэ устроился в сторонке, хорошо понимая, что общее внимание приковано к нему. Сидевший в компании хозяин немного подождал, прежде чем подойти принять у него заказ.
Джин лился рекой. Его запах витал в воздухе, что, впрочем, было характерно для голландских кафе, — в этом их отличие от французских.
Маленькие глазки Остинга смеялись всякий раз, когда он смотрел на комиссара.
Тот вытянул ноги, потом поджал, снова вытянул, набил трубку. К нему подошел хозяин, предложил огня.
— Moie veer![12]
Мегрэ не понял, нахмурился, заставляя повторить.
— Moie veer, ya! Oost wind.[13]
Все присутствующие смотрели на них, подталкивая друг друга локтями. Кто-то показал на окно, на звездное небо.
— Moie veer. Чудесная погода!
И он попытался объяснить, что дует восточный ветер и что это прекрасно.
Остинг выбирал сигару. Он перебрал пять-шесть штук, разложенных перед ним, демонстративно взял черную как уголь манилу и, прежде чем закурить, откусил конец, выплюнул на пол.
Потом показал дружкам свою новую фуражку.
— Vier gulden.[14]
Четыре гульдена! Сорок франков! Его глаза все так же смеялись.
Тут кто-то вошел и, развернув газету, заговорил о фрахтовом курсе на амстердамской бирже.
В последовавшей за этим оживленной беседе, из-за звонких голосов и твердых звуков похожей скорее на спор, о Мегрэ забыли. Комиссар вынул из кармана мелочь, рассчитался и отправился спать в гостиницу «Ван Хасселт».
Глава 5
Предположения Жана Дюкло
На следующее утро, завтракая у окна в кафе гостиницы, Мегрэ стал невольным свидетелем обыска, о котором ничего не знал. Правда, накануне он сам ограничил короткой беседой встречу с голландской полицией.
Было около восьми часов. В воздухе еще плавал туман но прятавшееся за облаками солнце обещало прекрасный день. Буксир выводил из порта финское грузовое судно.
Перед кафе, на углу набережной, собралась толпа мужчин в деревянных башмаках и фуражках. Разбившись на небольшие группы, они что-то оживленно обсуждали.
Это была биржа schippers[15] — речников, чьи суда всех мастей, кишевшие женщинами и детьми, заполняли акваторию порта.
