Гастон Леру - Дама в черном
— Если бы ты не сказал, что любишь фрукты больше всего, я предложил бы тебе дюжину ракушек.
Черные глазенки паренька заблестели, и мы вдвоем принялись за моллюсков. Торговка открывала их; ее предложение воспользоваться уксусом мой спутник отверг повелительным жестом. Порывшись в мешке, он с триумфом вытащил оттуда лимон. Лимон, побывав в соседстве с углем, стал совершенно черным. Но его владелец, не смущаясь, достал все тот же платок. Затем он разрезал лимон пополам и любезно предложил мне половину, но я предпочитаю ракушки без ничего, поэтому, поблагодарив, отказался.
Позавтракав, мы вернулись на набережную. Ловец апельсинов попросил у меня сигарету и прикурил ее с помощью спички, находившейся в другом кармане его куртки.
С сигаретой в зубах, пуская в небо клубы дыма, как взрослый мужчина, оборванец уселся на парапете, свесив над водой ноги и устремив взгляд вверх, на собор Нотр-Дам‑де-ла-Гард. Он сидел, выпрямившись, с необычайно гордым видом и, казалось, хотел наполнить своей фигуркой весь порт.
Гастон ЛеруНа другой день Жозеф Жозефен вновь встретил в порту Гастона Леру, который искал его с газетой в руках. Мальчуган прочел статью, и журналист дал ему монету в сто су. Рультабий не затруднился взять ее. «Я принимаю деньги, — сказал он Гастону Леру, — за свое сотрудничество». На эти сто су он купил себе великолепный ящик со всеми принадлежностями для чистки сапог. В течение двух лет в его владение попадали ноги всех, кто приходил в ресторан «Брегальон», чтобы съесть там традиционный паштет. В перерывах между чистками он усаживался на свой ящик и читал. Он получил слишком хорошее воспитание и первоначальное образование и понимал, что если он не закончит самостоятельно того, что так хорошо было начато другими, то лишит себя единственной возможности добиться положения в обществе.
Клиенты заинтересовались этим маленьким чистильщиком, у которого постоянно лежали на ящике учебники по истории или математике, и один судовладелец взял его прислуживать в свою контору.
Вскоре Рультабий дослужился до звания клерка и смог сделать кое‑какие сбережения. В шестнадцать лет, с небольшой суммой денег в кармане, он сел в поезд до Парижа. Зачем он туда ехал? Искать даму в черном. Ни на один день не переставал он думать о таинственной посетительнице; хотя она ни разу не говорила ему, что живет в столице, он был уверен: никакой другой город в мире не был достоин дамы, которая распространяла вокруг себя такой чудесный аромат. К тому же разве не говорили маленькие школьники, которым удавалось заметить ее, когда она входила в приемную: «Смотри! Парижанка приехала!»
Рультабий просто хотел видеть даму в черном, издали смотреть на нее, как смотрит верующий на святой лик. Осмелится ли он подойти к ней? Ужасная история о воровстве по‑прежнему стояла между ними стеной, за которую он не имел права зайти. Впрочем, может быть… В любом случае он хотел ее видеть — в этом Рультабий был твердо уверен.
Приехав в столицу, он прежде всего отыскал Гастона Леру, напомнил ему о себе и объявил, что, не чувствуя особого призвания к какому‑нибудь определенному занятию, — а это очень досадно для человека, столь жаждущего работы, как он, — решил сделаться журналистом и просит немедленно дать ему место репортера. Гастон Леру пробовал отговорить его от этой рискованной идеи, но напрасно. Тогда‑то, утомившись бесплодным спором, он сказал: «Мой юный друг! Раз уж вам нечего больше делать, постарайтесь найти левую ногу с улицы Оберкампф».
И он вышел с этими странными словами, которые заставили бедного Рультабия думать, что журналист над ним просто издевается. Между тем, купив газету, он прочел, что «Эпок» предлагает солидную премию тому, кто найдет недостающую часть тела женщины, разрезанной на куски на улице Оберкампф.
Ранее я уже рассказывал[8], как блестяще проявил себя в этом деле Рультабий, а для тех, кто об этом не знает или по какой‑либо причине забыл, сообщу, что этот смышленый юноша не поленился осмотреть все окрестности места происшествия и обнаружил страшную находку в ближайшей сточной канаве.
Я уже рассказывал, как случай однажды вечером привел Рультабия в Елисейский дворец, где он уловил аромат дамы в черном. Он заметил, что аромат исходит от Матильды Станжерсон. Что мне еще прибавить? Рассказывать о чувствах, охвативших Рультабия во время событий в Гландье и в особенности после его путешествия в Америку? Нетрудно угадать их. Все его колебания, все эти резкие перемены настроения — кто теперь не поймет их? Полученные им в Цинциннати сведения относительно ребенка той, которая была женой Жана Русселя, были достаточно убедительны, чтобы он предположил, что этот ребенок — он сам, но недостаточно точны, чтобы он был в этом уверен. Однако инстинкт так влек его к дочери профессора, что иногда ему стоило неимоверных усилий сдержаться и не броситься ей на шею, крича: «Ведь ты моя мать! Ты моя мать!»
Он убегал, как убежал из церкви, чтобы в минуту слабости не выдать тайны, которая снедала его изнутри в течение многих лет. Его удерживал страх! А вдруг она оттолкнет его!.. Вдруг она отречется от него, маленького воришки!.. От него, сына Русселя-Боллмейера, унаследовавшего преступную натуру Ларсана!.. А вдруг он потеряет возможность видеться с ней, жить рядом с ней, вдыхать ее дорогой аромат, аромат дамы в черном. Эти ужасные опасения заставляли его душить в себе желание спросить ее при встрече: «Ты ли это? Ты ли дама в черном?» Что касается Матильды, то она сразу полюбила его, но, скорее всего, за услугу, оказанную им в Гландье… Если это была действительно она, она должна была считать его мертвым!.. А если это была не она… если фатальная судьба обманывала и его инстинкт, и его рассудок… если это была не она… Разве он мог неосторожно открыть ей, что бежал из колледжа из‑за воровства?.. Нет! Нет! Только не это!..
Она часто спрашивала его: «Где вы воспитывались, мой друг? Где получили начальное обучение?» И он отвечал: «В Бордо!» С таким же успехом он мог бы ответить: «В Пекине».
Тем не менее эти муки не могли длиться вечно. Если это она, он сумеет смягчить ее сердце. Так он часто рассуждал. Он готов был сделать что угодно, только бы не лишиться ее материнской ласки. Но ему недоставало уверенности!.. уверенности не рассудочной, а безусловной — как собака уверена в том, что обнюхивает своего хозяина. Это некрасивое сравнение, возникшее в уме у Рультабия, и навело его на мысль «снова взять след». Так мы очутились в Трепоре и в д’О. Однако я позволю себе заметить, что это путешествие не принесло бы плодов, если бы не письмо, которое я передал Рультабию в поезде, — оно внушило ему уверенность. Я не читал его сам. В глазах моего друга это столь священный документ, что никто и никогда его не увидит, но я знаю, что нежные упреки, которые она обыкновенно делала ему за дикость и недоверчивость, приняли в этом письме такой оттенок горечи, что Рультабий не мог бы ошибиться, если бы даже дочь профессора Станжерсона не упомянула в последней фразе, в которой слышались рыдания несчастной матери, что ее симпатия к нему обусловлена не столько оказанными им услугами, сколько воспоминанием о маленьком мальчике, сыне ее любимой подруги, который девяти лет от роду покончил жизнь самоубийством, показав себя взрослым мужчиной. Рультабий был очень на него похож!
