Элизабет Джордж - Школа ужасов
Белки возобновили свою возню. Они спрыгнули с дерева, предоставившего им убежище, приземлившись прямо на неподвижное тело у подножия сосны. Первая белка зацепилась лапкой за кожу на левом бедре мальчика. Пленница громко заверещала, отчаянно вырываясь, – ее преследовательница приближалась, она нее спешила удрать. Рывок, еще рывок – кожа на ноге мальчика лопнула, и белка умчалась прочь.
Дебора убедилась – в маленькой ранке, оставленной когтями зверька, не проступила кровь. «Как странно», – подумала она, но тут же вспомнила, что после смерти кровотечения не бывает – это привилегия живых.
И тут она закричала, повернулась спиной, бросилась бежать, однако страшная картина уже отпечаталась в ее мозгу с такой ясностью, что Дебора никуда не могла уйти от нее. Она видела все: осенний лист, запутавшийся в каштановых волосах, шрам в форме полумесяца вокруг левой коленки, у копчика– грушеобразная родинка, слева, вдоль всего тела, насколько она могла разглядеть, – большая ссадина, словно мальчика тащили по земле.
Может быть, он уснул? Он уснул?
Но даже с расстояния в два ярда Дебора успела заметить о многом поведавшие следы на запястьях и лодыжках– ярко-белые обручи омертвевшей кожи на фоне красной, воспаленной плоти. Она догадывалась, что означают эти следы, она понимала также, о чем говорит множество одинаковых круглых пятен-ожогов на тонкой коже с внутренней стороны руки.
Он не уснул, он мертв, и смерть была жестока к нему.
– Господи! Господи! – закричала она.
Крик словно придал ей сил. Дебора побежала к машине.
Саймон Алкурт Сент-Джеймс затормозил у линии полицейского ограждения, выставленной перед въездом на стоянку у церкви Сент-Джилс. Свет фар на мгновение выхватил показавшееся совсем белым лицо молодого неуклюжего констебля, назначенного охранять этот пост. Зачем, собственно, понадобился тут дежурный, ведь церковь хоть стоит и не на отшибе, но не так уж близко к соседним домам и толпы любопытных на дороге отнюдь не видно?
Потом Сент-Джеймс вспомнил, что остается не более часа до вечерней воскресной службы. Сегодня прихожан не пустят в церковь.
Дальше на узкой дорожке он разглядел яркую дугу света – там собрались полицейские машины. Назойливо, в постоянном пульсирующем ритме вспыхивал синий свет – кто-то так и оставил не-выключенной мигалку на крыше машины.
Сент-Джеймс отпустил ручное сцепление и вытащил ключи зажигания. Он неловко выбрался из машины, левая нога, скованная протезом, уперлась в землю под неправильным углом, и Сент-Джеймс едва не упал. Молодой констебль внимательно смотрел, как Сент-Джеймс выпрямляется, ломая голову, что положено делать в таких случаях: помочь калеке или приказать ему покинуть запретную зону? В итоге полицейский выбрал последнее, более привычное ему решение.
– Здесь нельзя останавливаться, сэр! – рявкнул он. – Идет расследование.
– Я знаю, констебль. Я приехал за своей женой. Мне звонил ваш инспектор. Она обнаружила тело.
– Вы мистер Сент-Джеймс? Тогда извините. – Констебль откровенно рассматривал вновь прибывшего, словно пытаясь удостовериться, тот ли он, за кого себя выдает. – Я вас не сразу узнал. – Сент-Джеймс ничего не ответил, и молодой человек продолжил: – Я видел вас в новостях неделю назад, но там вы не…
– Разумеется! – прервал его Сент-Джеймс, прекрасно догадываясь, о чем думал этот глупец – лишь в последний момент неуместные cлова замерли у него на губах. Разумеется, в телевизионной передаче он не выглядел калекой. С какой стати? Он стоял на ступенях здания Верховного суда, рассказывал корреспонденту, как в только что завершившемся процессе анализ ДНК помог определить личность преступника, и совершенно не был похож на инвалида – камера демонстрировала только его лицо, не показывая, что авария сотворила с его телом.
– Где моя жена? – спросил он. Констебль махнул рукой в сторону дорожки, отходившей от шоссе:
– Она в том доме. Оттуда она звонила нам. Сент-Джеймс кивком поблагодарил констебля и поспешно пересек шоссе. Указанный ему дом стоял чуть в стороне, за распахнутыми створками кованых железных ворот, открывавших проем в кирпичной стене. Ничем не примечательное здание, крытое желобчатой черепицей, гараж на три машины, на всех окнах – одинаковые белые занавески. Сад перед домом отсутствовал, подъездная дорожка упиралась в невысокий склон, который вместе со стеной отгораживал дом от дороги. Переднюю дверь, сделанную из цельного куска матового стекла, обрамляла белая деревянная рама.
Сент-Джеймс позвонил. Дверь открыла женщина в полицейской форме и провела его в гостиную в дальней части дома. Здесь на обитых ситцем стульях и на софе возле кофейного столика расположились четыре человека.
Сент-Джеймс приостановился в дверях. Открывшаяся сцена напоминала старинные картины: двое мужчин и две женщины словно позировали в студии художника, противостоя друг другу и тем самым уравновешивая композицию. Мужчины были одеты в обыкновенные деловые костюмы, но их профессия угадывалась с первого взгляда. Оба сидели, напряженно наклонившись вперед, один держал наготове блокнот, другой вытянул руку, видимо подкрепляя этим жестом свою реплику. Женщины сидели молча, неподвижно, не глядя друг на друга. Похоже, они готовились к новым расспросам.
Одной из двух женщин едва ли сравнялось семнадцать. Махровый халат повис на ней бесформенными складками (один манжет был перепачкан шоколадом), на ногах– толстые вязаные носки, чересчур большие для нее, с грязными подошвами. Маленькая, болезненно-бледная девчушка, губы потрескались, словно от сильного ветра или безжалостного солнца. Нельзя назвать ее непривлекательной, нет, она миленькая, легкая, как дымка, но сразу видно, как ей неможется, особенно на фоне Деборы, подобной пламени, Деборы, с копной огненных волос и кожей цвета слоновой кости.
Сколько раз за время последней поездки жены Сент-Джеймс порывался выехать ей навстречу, но Дебора отказывалась повидаться с ним в Йоркшире или в Бате– в результате разлука продлилась почти месяц. Они общались только по телефону, и эти разговоры становились все более принужденными, Дебора все глубже уходила в себя. Ее уклончивая речь позволяла Саймону лишь догадываться, как она поглощена скорбью о так и не родившемся ребенке, но любую его попытку заговорить на эту тему жена тут же отвергала односложным: «Не надо, прошу тебя». И теперь, когда Саймон глядел на жену, впитывая ее присутствие, будто одного этого соприкосновения взглядами было достаточно, чтобы вновь привязать ее к себе, он впервые осознал, какому риску подверг себя и всю свою жизнь, вверив свою любовь Деборе.
