Убийство на Аппиевой дороге (ЛП) - Сейлор Стивен

По крайней мере, кризис последних месяцев уже позади. Я покончил со всем, что связано с убийством Клодия. Со всем и со всеми. Милон, Клодия, Фульвия, Цицерон и все их приспешники могут отправляться следом за Клодием в царство мёртвых. Кончено. Всё.

Так думал я, плетясь по улице, идущей вверх по склону Палатина. Солнце ещё не взошло, и очертания зданий лишь смутно угадывались в предрассветных сумерках. Но в своём состоянии, с головой, затуманенной большим количеством выпитого, я даже не сознавал, что вокруг всё ещё темно, и что темнота скоро сменится светом.

Конец третьей части

Часть 4. Кольцо

Глава 34

- Починить-то её, конечно, можно, - сказал мастер. – Да только… - Он замялся.

- Дорого обойдётся? – спросил я.

- Это само собой. Материал, работа – работа тонкая, искусная и в высшей степени сложная, позволь заметить – такие вещи всегда обходятся дорого.

- Если дело только в этом…

Мастер покачал головой.

- Не только. Я не уверен, что она будет держаться. По чести, я не думаю, что тебе стоит тратить на это деньги.

- Почему?

- Потому что соединить эти обломки так, чтобы было прочно и при этом незаметно, скорее всего, не получится. Видишь, вот тут, где начался разлом, есть тоненькая трещинка? Как волосок? Это не от удара при падении; она была тут с самого начала.

- То есть ты хочешь сказать, что статуя была изготовлена с дефектом?

- Именно. Вот тут, в самом тонком месте – видишь, как разлом пошёл в сторону? Значит, здесь уже была трещина. Тоненькая, незаметная. Снаружи ничего не видно, но это дефект. Само собой, любой статуе не на пользу, если её сбросят с постамента; но у этой было слабое место – и здесь-то металл и треснул. Трещина пошла вот тут, где одежды богини тоньше всего, и дальше, вдоль бедра…

После всех убийств и резни, которые мне довелось повидать на своём веку, глупо было так чувствительно относиться к статуе. И всё же мне казалось непристойным, что её полое нутро выставлено напоказ, и мы так бесцеремонно его разглядываем. Снаружи поверхность была гладкой, мягко блестела в свете солнца, линии плавно переходили одна в другую. Внутри всё было грубым, неровным, шершавым, с торчащими штырями. Все эти годы она возвышалась на своём постаменте, господствуя над садом, олицетворяя спокойную, всеведущую мудрость - и несла в себе скрытый изъян, который погубил её, стоило смертным сбросить её с постамента. Теперь мастер говорил мне, что сделать её такой, как прежде, невозможно.

- Но я не могу так её оставить. Мудрость, расколовшаяся пополам, зарастающая травой…

- Можешь отдать её в переплавку. Конечно, много тебе не выручить…

- Об этом не может быть и речи.

Статуя, как и сам дом, была завещана мне моим благородным патроном, Луцием Клавдием. Ею восхищался сам Цицерон. Отдать её в переплавку? Ни за что! Но что-то же делать надо. После возвращения под утро из «таверны злачной» я проспал всего несколько часов и, проснувшись с мыслью о неразрешённых проблемах, решил прежде всего заняться Минервой. Всё будет не так, пока она вновь не займёт своего места на постаменте.

Мой собеседник потёр подбородок – невысокий, худощавый бородатый грек, о котором ходила слава искуснейшего мастера. Говорили, что никто в Риме не знает о бронзе больше, чем он. Мастер был рабом владельца литейной мастерской, которому я однажды помог в одном небольшом деле, связанном с пропавшим рабом и статуей, оказавшейся слишком тяжёлой для своих размеров.

- Можно сделать из неё бюст, - предложил он.

- Что?!

- Бюст. Если отрезать вот тут, как раз под грудью…

Грек мог быть сколь угодно искусным мастером, но душой художника он не обладал; к тому же явно не испытывал ни малейшего религиозного почтения к изображению богини. Вероятно, такое равнодушие проистекало от его профессии. Работая много лет с различными сплавами, зная назубок их достоинства и недостатки, он начисто утратил ощущение тайны металла.

- Я просто хочу починить её. Соединить обломки. Это возможно?

Прежде, чем ответить, грек на миг отвернул голову. Я не сомневался, что он возвёл очи горе, удивляясь римскому упрямству, не желающему считаться ни с чем.

- Можно. Но след починки будет заметен; и будет непрочно. Сильный удар, землетрясение…

- Меня устраивает.

- Как я уже сказал, это будет дорого стоить.

- Хозяин разрешает тебе торговаться от его имени?

- Да.

- Тогда назови свою цену.

Я торговался, как мог; но цена, на которой мы в конце концов сошлись, всё же была непомерно высока для меня. Таких денег у меня не было. Неважно; что-нибудь придумаю. Я отпустил мастера и прошёл в свой кабинет. Так, одно дело сделано; что теперь? Несмотря на бессонную ночь и большое количество выпитого накануне, голова моя была совершенно ясна, да и настроение на удивление приподнятое – учитывая грозовые тучи, собравшиеся в моём собственном доме. Но я не стал ломать себе голову над причиной столь странной жизнерадостности. Когда в таком возрасте чувствуешь себя бодрым и энергичным, следует наслаждаться моментом, не заморачиваясь лишними вопросами.

Охранники Помпея покинули дом, пока я спал. Эко и Менения были заняты сборами – сегодня они намеревались вернуться в свой дом на Эсквилине. Даже странно, сколько их вещей перекочевало в наш дом за время их пребывания здесь. Больше мне не придётся натыкаться на каждом шагу на игрушки своих внуков – маленькие кораблики и колесницы, египетские игры с расчерченными досками и разноцветными камушками; и всё же в доме теперь будет чего-то не хватать.

Бетесда сочла нужным присутствовать при сборах. Видимо, всё, что она намеревалась высказать Диане, она успела высказать ночью. Диана нигде не показывалась. Давус же нес вахту на крыше, решив, что сейчас совершенно необходимо наблюдать за окрестностями.

Я хлопнул в ладоши. Один из рабов, паковавших вещи, оставил своё занятие и заглянул в кабинет.

- Где моя дочка? – спросил я.

Раб опустил глаза. Наверняка уже всё знает. Да все уже в доме знают.

- Кажется, она у себя, хозяин.

- Сходи за ней. Скажи, что я хочу её видеть.

При виде её у меня упало сердце. Какая же она хрупкая для женщины, носящей своего первого ребёнка. Гнев, тревога, стыд и отчаяние боролись в моей душе, но сильнее всего оказалось желание заключить её в объятия и прижать к себе. Так мы и стояли, пока Диана не отстранилась и не отступила на шаг, отведя глаза.

- Что, было ужасно – после того, как я вчера ушёл?

- Мама, ты имеешь в виду? – Диана вымучено улыбнулась. – Я думала, будет хуже. Поначалу она, правда, была в ярости; но потом, когда чуть успокоилась, мне показалось, что она не столько злится, сколько огорчена. Не понимаю. Она же сама родилась рабыней. А послушать её, так можно подумать, что я была предназначена в жёны патрицию и теперь всё испортила.

- Именно потому, что твоя мама сама родилась в рабстве, она желала тебе удачного замужества.

- Да, наверно. Теперь она просто со мной не разговаривает.

Я вздохнул.

- Я её понимаю… и тебя понимаю. А как ты себя чувствуешь? Я мало разбираюсь в таких делах, но мама…

- Она тоже спросила меня – потом, когда перестала орать. Много чём спрашивала. Потом сказала, что вроде всё в норме; вот только настроение у меня всё это время было хуже некуда. Самое худшее, что мне всё время хотелось рассказать обо всём тебе и маме, но я боялась. По крайней мере, хоть это позади.

Я повертел в руках палочку для письма.

- Может, ты ещё слишком молода, чтобы родить. Опять же, я в этом не разбираюсь; но мама, наверно, знает способ…

- Не, папа, я не хочу!

- Чего же ты хочешь?

- Неужели не понятно? Я люблю Давуса!

- Диана, только не надо опять плакать. У тебя и так глаза красные. Что до Давуса, то лучше сразу выкинь его из головы.

- Но мы с Давусом…

- Об этом не может быть и речи.

- Но почему? Мама была рабыней. Ты женился на ней, потому что она носила меня. И Метон был рабом, когда был маленьким; да и Эко был немногим лучше – уличным бродяжкой; но ты же усыновил их обоих. Почему же теперь…